Вперед, гвардия!

Норкин включил свет, развернул на столе план города и склонился над ним. Он всматривался в перекрестки дорог, в четырехугольники кварталов, старался представить себе сеть незнакомых улиц. Он искренне жалел, что на плане не было даже намека на то, мощеная эта улица или нет, какие здесь дома — каменные или деревянные. И больше всего злило — город свой, кровный. Будь он вражеский — развернул бы «катюши» и так сыпанул, чтоб от пепла солнце померкло!

Из матросского кубрика доносились сочный храп, сонное бормотанье, а Норкин все колдовал над планом, шагал по нему циркулем, и красная штриховка постепенно шла от реки к центру города.

А когда за иллюминатором так посветлело, что стала видна тонкая косая сетка дождя, Норкин отбросил циркуль, потянулся и сказал рассыльному, явившемуся по его вызову:

— Хоть за ноги стаскивай с коек командиров отрядов, по чтобы через десять минут все были у меня.

Рассыльный осклабился, (у комдива настроение хорошее — дело будет!), лихо повторил приказание, прогремел подковками сапог по трапу и исчез.

А еще часа через полтора Норкин услал куда-то два отряда.

Слух об этом, дойдя до госпиталя, как камень, упавший в муравейник, расшевелил всех. Сковинский, брюзжа, прошелся по операционной палатке, обругал своего заместителя за то, что люди не спят, приказал врачам идти отдыхать, а сам тут же, не раздеваясь, прилег на койку; раненые шушукались, высказывали самые фантастические предположения, вплоть до того, что гвардейский дивизион решился проскользнуть в город по всеми забытой речушке, которая даже на карту не нанесена.

Наталью и Катю слух застал в постелях.

— Ой, лишенько! — сказала Наталья, натягивая юбку. — И когда только твой Мишка угомонится? Целые сутки дрожали, все поглядывали на реку: не везут ли? Только отлегло от сердца, только подумала — пронесло, а он опять зашевелился!.. Ну чего ты как воды в рот набрала?

— Чего ты ко мне пристала?.. Не мой он, — сказала Катя, зло рванув шнурок ботинка.

— Вы что, серьезно поругались? — спросила Наталья, глядя на подругу из-под волос, свалившихся на глаза. — Дурные, вот и ругаетесь.

Катя смолчала. Тяжело ей было говорить на эту тему. Тогда в лесу, когда он бросил ей грязное слово, все казалось простым, ясным. Подойди Норкин к ней в тот момент — она, не задумываясь, отчитала бы его и указала, где бог, где порог. Но он не подошел. И любовь опять победила. Катя нашла тысячи причин, оправдывавших Нор-кина, и хотела уже только одного: пусть забудется, как сон, все нехорошее, пусть он снять будет с ней. Хотя бы даже так, как раньше…

Сегодня она вздрагивала каждый раз, как только около госпиталя останавливались катера с ранеными; она с тревогой смотрела на приближающиеся носилки: не он ли?.. А если бы действительно это был он? Что тогда? Кто она ему? Натка-то с чистой совестью подбежит к Лене, будет за ним ухаживать, а она? Вдруг Михаил опять бросит ей то черное, липкое слово?

Ох, скорби бы кончились бои за Пинск и наступила передышка. Пройдет после этого месяца два, прежде чем флотилия тронется дальше (если вообще тронется), а она к этому времени демобилиззуется, уедет домой и никогда, никогда больше не увидит Михаила. А ему (Катя имела в виду будущего сына) она скажет, что папа погиб на войне…

И вдруг Катя вздрогнула: до госпиталя, как раскат далекого грома, докатился орудийный залп. Катя набросила плащ и вышла из палатки. Холодный ветер рванул полы плаща, забросил их за спину, косой дождь струйками побежал по разгоряченному лицу.

Залпы следовали один за другим, и багровые вспышки свещали серую пелену туч, стелющихся над землей. Сомнений не было: дивизион Норкина опять вступил в бой.

2

Третий день дул холодный ветер, по небу ползли серые гучи. Исчезли яркие краски, и все вокруг казалось застиранным, выцветшим. Даже лица моряков стали иными. Но это не от погоды. Вот уже третий день фашисты упорно сопротивлялись в Пинске, удерживали в своих руках и железнодорожный узел и шоссейную дорогу.

Но Карпенко это мало интересовало: он сидел под аре-стсм в маленьком домике, который спешно переоборудовали под гауптвахту. Все «благоустройство» фактически свелось к тому, что из пустующей комнаты убрали висевшее на стене мутное зеркало, а на окна прибили рейки. В щели между ними были видны улица деревни, проходящие по ней моряки и серая река, казавшаяся застывшей. На завалинке под окнами устроился караульный, а его товарищи разместились в кухне, отгороженной от арестантского помещения такой тонкой перегородкой, что каждое слово было отчетливо слышно. Мало утешительного было для Карпенко в подслушанных разговорах. Матросы обсуждали идущие бои, хвалили Козлова, Норкина, а он, Карпенко, для них словно не существовал. Если же и заходил разговор о нем, то говорили примерно так:

— Чего тот делает?

— Своди-ка его в гальюн, что ли. Пусть проветрится.