Вперед,гвардия

Засиделся Михаил в батальоне морской пехоты: все слушал печальную повесть о последних днях батальона Кулакова. Узнал, что после того, как фашисты разорвали фронт батальона, часть матросов, оставшихся внутри кольца блокады, влилась в одну из бригад морской пехоты и вместе с ней выстояла на восточных рубежах обороны Ленинграда. Выли над матросскими головами железные и снежные метели, тошнило, покачивало от вечного недоедания, но они выжили и главное — выстояли! Не все выжили… От истощения умер Углов, многих скосили осколки и пули…

— А помните, товарищ лейтенант… виноват… капитан-лейтенант, Ольхова?

Чудак Ксенофснтыч! Да разве можно забыть эту одновременно и простодушную и хитрую рожу!?

— Что с ним?

— Танк его раздавил… До этого он их пяток на ветер пустил, а тут… Героя посмертно дали. Книжку о нем написали…

Эх, Ольхов, Ольхов… Не уберёгся и ты от костлявой. Так и не прочел ты, книголюб, многих книг, но зато про тебя книгу написали. Пройдут года, и парнишка в красном пионерском галстуке прочтет о тебе, и встанешь ты перед его глазами как живой, встанешь большой, сильный во всей своей мужественной красоте. Даже веснушек не будет…

Помолчали.

— Да, дела, — неопределенно пробормотал Норкин, разглядывая свои руки, сжимавшие колени. Еще помолчал и закончил: — А все-таки хорошо, Ксенофонтыч, что мы с тобой встретились.

— А как же иначе, товарищ капитан-лейтенант? Фронт-то с каждым месяцем все короче становится, и я мыслю, что в Берлине все наши, какие живыми остались, соберутся.

Крепкая вера была в голосе Ксенофонтова. Другого конца он не представлял себе.

Норкин был согласен с ним.

— Разрешите, товарищ капитан-лейтенант? Норкин нехотя обернулся.

— Вас к телефону просят, — закончил рассыльный. Норкин поднялся с земли и сказал Ксенофонтову, пожимая его руку:

— Счастливо, Ксенофонтыч. Забегай ко мне в любое время. Посидим, поговорим, да кое-что и покрепче слов для старого дружка найдем… Сашка обрадуется. Не забыл Никишина?

— Спрашиваете! — осклабился Ксенофонтов. Телефон был в том же сарае, куда несколько дней назад доставили Пестикова. Норкин сел на табуретку, взял трубку и произнес:

— Норкин слушает.

— Михаил Федорович? — переспросил Гридин, словно проверяя себя.

— Я, Леша, я. Что стряслось?

— Неприятность, Михаил Федорович, — Гридин, видимо, боялся, что кто-то его услышит, так как начал говорить шепотом:

— От Семенова за Пестиковым прибыли… Под суд отдают…

— Чего ты там бормочешь? — вспылил Норкин. — Кто, кого, куда отдает?

— Семенов Пестикова под трибунал.

— Гони их в шею!

— Михаил Федорович…

— Если говорю — гони, значит гони!.. Сейчас сам буду!

Во время этого разговора Козлов молчаливо стоял в тени около стены и внимательно следил за лицом Норкина, на которое падал свет. Сначала его лицо было просто недовольным, чуть усталым. Потом на какое-то мгновение брови взметнулись удивленно и сразу сошлись над переносицей, в углах рта легли глубокие складки и лицо стало злым. Было ясно — Норкин видел перед собой врага, врага настоящего или мнимого — неизвестно, но видел отчетливо, и был готов на любой, даже безрассудный, поступок.

Норкин так грохнул трубкой по столу, что треснула микрофонная коробка, и порывисто встал. Козлов положил руки на его плечи, заглянул в ослепшие от бешенства глаза.

— Мишка, ты мне веришь? — ласково спросил Козлов. Норкин снова сел и сжал голову руками.

— Вот так-то, Мишенька, лучше будет, — облегченно вздохнул Козлов. — Значит, веришь.

Норкин кивнул головой.

— Раз веришь — слушай… И я таким был… Сумасшедшим… Чуть не по мне — пых! — и понесло!.. Ты спокойно подумай: что правильнее с точки зрения общей пользы?

— Да не могу я, не могу! — вдруг закричал Норкин. — За что его судить, за что? Товарища убил? Со злым умыслом убил? Со злым?.. Ты мне вот на такой вопрос ответь: донесет убийца на себя? Никогда!.. А они в тылу были. Там следы легко скрыть. Дескать, напоролись на засаду и прочее… Мог он сказать? Мог!.. А он что сделал? Пришел и душу свою наизнанку вывернул! Чистую душу!.. Э-э, да что с тобой говорить! — Норкин махнул рукой и выскочил из сарая.

Козлов бросился за ним и прыгнул в полуглиссер уже в тот момент, когда Норкин бросил его командиру одно выразительное слово:

— Гони!

Вихрем несся полуглиссер по узкой извилистой дорожке меж стволов, а Норкину все казалось, что они еле ползут, плетутся, словно на похоронных дрогах, и, оттолкнув локтем командира полуглиссера, он так потянул на себя подсос, что в цилиндрах раздался стук.

На берег Норкин ступил совершенно спокойным. От недавней истеричности не осталось и следа. Это больше всего удивило Козлова.

— Что у вас тут стряслось? — спросил Норкин, глядя на хмурые лица матросов и на растерянных Гридина и Селиванова.

— Я докладывал, Михаил Фёдорович, — начал было Гридин.

— Только и всего? — еще больше удивился Норкин. — Давай сюда этих гонцов.

Из толпы матросов вышел старшина с автоматом на груди, козырнул и начал:

— По вашему приказанию…

— Это, старшина, ты врешь, — бесцеремонно перебил его Норкин. — Не по моему приказанию ты сюда прибыл… На чем прибыл?

— На полуглиссере.