Вперед, на Запад!

Весь этот день и весь следующий мы странствовали, полные горечи. Дама беспрерывно плакала и самым жалобным образом звала Оксенхэма. Малютка тоже. Наконец мы разыскали след наших товарищей и двинулись по следу — это было лучшее, что мы могли сделать. С наступлением ночи мы встретили всю команду, которая возвращалась обратно, и с ними около 200 негров с луками и стрелами. Начались радостные крики и объятия. И странно было, господа, смотреть на даму. Перед тем она была в полном отчаянии, а теперь стала настоящей львицей. Она горячо просила Оксенхэма не думать о золоте и идти прямо к Северному морю. При мне она уверяла его, что бедность беспокоит ее не больше, чем беспокоило ее доброе имя, а затем, отойдя немного в сторону от остальных, показала на зеленый лес и сказала по-испански, вероятно, не зная, что я понимаю: «Смотри, вокруг нас рай, разве не можем мы с тобой остаться здесь навсегда, позволив им взять золото или бросить его, как они захотят?»

Но он не поддался этому искушению и, повернувшись к нам, предложил нам половину сокровищ, если мы пойдем с ним обратно и отобьем сокровища у испанцев. Дама опять стала плакать, но я взялся успокоить ее. Я сказал ей, что дело идет о чести мистера Оксенхэма, что в Англии ничто так не презирается, как трусость или нарушение слова, и что ему в семь раз лучше умереть среди испанцев, чем, вернувшись домой, видеть презрение всех тех, кто плавает по морям.

Так, после больших затруднений Оксенхэм и его отряд пошли обратно, а я, Виллиам Пенберти и трое людей из Плимута остались охранять даму, как прежде. Построив шалаши из ветвей, мы прождали пять дней, ничего не зная. На шестой день мы увидели вдали Оксенхэма и с ним пятнадцать или двадцать человек, которые казались ранеными и очень истощенными. Когда мы стали искать остальных, оказалось, что больше никого нет. И здесь Оксенхэм, который, после того как прошел его первый припадок ярости, все время вел себя как искусный командир, приказал нам нарубить деревьев и сделать каноэ[69], чтобы спуститься к морю. Мы приступили к работе с большим трудом и малым успехом. Нам пришлось подсекать деревья нашими мечами и обжигать их огнем, который мы добывали с большими усилиями. Но лишь только мы обожгли первое дерево и срезали второе, около нас появилась большая партия негров и с самыми дружественными знаками приказала нам бежать ради спасения нашей жизни, так как на нас идут испанцы с большими силами. Мы опять снялись и ушли, с трудом волоча ноги от голода, слабости и палящей жары. Некоторые были схвачены, некоторые убежали с неграми. Что с ними стало, мне неизвестно, но восемь или десять человек остались с капитаном, среди них был я. Целый день мы спускались к морю, но затем, поняв по шуму в лесу, что испанцы напали на наш след, снова повернули внутрь страны и, дойдя до скалы, взобрались на нее, подняв даму и малютку на веревках, сплетенных из лиан. Прервав таким образом след, мы надеялись избавиться от неприятеля. Спустившись по откосу с другой стороны, мы снова вступили в лес, где странствовали много дней. Наша обувь истлела. Наша одежда висела на нас клочьями. Нас поражало, как стойко переносит все это дама. Уже много дней она шла босиком, а вместо платья ей пришлось завернуться в плащ мистера Оксенхэма; малютка же шла почти обнаженная. Дама все время спокойно смотрела на Оксенхэма и, казалось, ни о чем не беспокоилась, пока он с ней, утешая и развлекая нас всех шутливыми словами. А однажды, сидя под большим фиговым деревом, она убаюкала нас всех нежной песней, хотя, проснувшись около полуночи, я увидел, что она все еще сидит и горько плачет. Она была настоящей женщиной — прекрасной и крепкой.

Наконец не осталось никого, кроме Оксенхэма, дамы и малютки, да Виллиама Пенберти из Мэрризана, моего приятеля. Оксенхэм всегда вел даму, а мы с Пенберти несли малютку. Так мы странствовали, взбираясь на высокие горы, все время в страхе, как бы испанцы не пустили по нашему следу собак. В один прекрасный день мы попали в большой лес, где было много приятной тени, прохлады и зелени. Здесь мы опустились на сидение из мха, как отчаявшиеся и погибающие люди, и каждый из нас долго смотрел на лица остальных.

Наконец Оксенхэм сказал: «Что удерживает нас от того, чтобы умереть по-человечески, бросившись на свой меч?» На это я ответил, что я не смею, так как одна мудрая женщина предсказала мне, господа, что я умру на море, а здесь нет ни воды, ни битвы, значит, еще не пришло мое время. А Виллиам Пенберти сказал, что он дорого продаст свою жизнь, но никогда не выбросит ее. Дама же воскликнула, что она рада была бы умереть, но la pauvre garse, что значит по-французски — бедная девочка, подразумевая малютку, — ее жаль.

Тут Оксенхэм стал горько рыдать — слабость, которой я никогда не видел в нем ни прежде, ни потом, и со слезами умолял меня никогда не покидать малютку, что бы ни случилось. Я обещал ему это.