Вперед, на Запад!

То было время первого расцвета английской торговли. Воображение всех купцов Байдфорда и всей Англии было воспламенено проектами открытий, компаний, привилегий, патентов и колоний.[104] Английская торговля распространялась и пускала корни всюду. Дон Гузман, беседуя со своими новыми друзьями, скоро увидел, что они принадлежат к породе, которая должна быть истреблена, если Испания намеревается (а она действительно намеревалась) стать госпожой мира. Недостаточно Испании захватить именем папы весь Новый Свет и объявить своим исключительным правом плавание по американским морям; недостаточно покорить голландцев, недостаточно превратить венецианцев в своих банкиров, а генуэзцев — в своих наемников; недостаточно овладеть вместе с королевством Португалией всей торговлей Португалии с Ост-Индией. Ведь в это время эти островитяне хитрой политикой, текстами из писаний, а там, где их не хватает, меткими выстрелами и холодной сталью утверждают «свободу» морей и «свободу» торговли. Как и его соотечественники, дон Гузман видел это: поэтому-то и появилась испанская Армада. Дон Гузман знал также благодаря жестокому опыту, что эти самые островитяне, которые сидят в гостиной Солтэрна и говорят в нос с настоящим девонским акцентом, умеют не только считать деньги и быть торгашами. Эти люди, предпочитающие делать деньги, могут при случае упорно и жестоко сражаться.

Они вооружают свои торговые суда и наполняют их молодцами, с детства обученными обращению с оружием и получающими распоряжение пускать его в ход без пощады, если какой-нибудь испанец, португалец или другое человеческое существо осмелится помешать им делать деньги.

Однажды вечером испанец дошел почти до бешенства.

Он довольно вежливо намекнул, что, если англичане явятся туда, куда они не имеют права являться, их могут отослать обратно, и получил в ответ залпом:

— Мы это увидим, сэр.

— Зависит от того, кто говорит: «не имеют права».

— Вы основываетесь на силе права, — сказал другой, — когда вы присваиваете себе Индийские моря; мы можем основываться на праве силы, когда пытаемся сделать то же.

— Пытайтесь всеми способами, какие будут вам угодны, и вы найдете священный флаг Испании столь же непобедимым, как некогда был римский орел.[105]

— Мы это сделали. Слыхали вы когда-нибудь о Фрэнсисе Дрэйке?

— Или о Джордже Феннере[106] и португальцах на Азорских островах[107], как один шел на семерых?

— Или о Джоне Хаукинсе в Сан-Хуан д’Ульоа?[108]

— Вы — дерзкие мещане, — сказал дон Гузман и ушел, называя себя глупцом и ослом за то, что унизился до таких разговоров.

Солтэрн пришел к нему на следующий день просить прощения, обещая, что больше не станет приглашать никого из тех, кто был так груб, если только дон Гузман снова удостоит его дом чести своего посещения. Испанец на самом деле успокоился и пришел на следующий же вечер, все время издеваясь над самим собой за то, что идет.

«Эта девушка, кажется, околдовала меня. Я должен идти и проглотить ради нее свою долю унижения».

Он очень ловко намекнул старому Солтэрну, что питает к нему такую склонность и чувствует себя настолько обязанным ему за его вежливость и гостеприимство, что не может не сказать ему некоторых вещей, которых не сказал бы никому другому: испанцы столь ревниво относятся не к отдельным торговцам, а ко всякому общему намерению лишить их с трудом завоеванного благосостояния; но для одного человека сейчас есть масса возможностей разбогатеть.

Старый Солтэрн, как он ни был проницателен, имел свое слабое место, и испанец затронул его. В восторге от удобного случая проникнуть в тайны испанской монополии, старик часто заставлял Рози привлекать испанца, без малейшего опасения, что она может быть сама увлечена. Солтэрн был уверен, что девушка и молодой человек будут держаться в отдалении друг от друга, как существа двух различных пород. Таким образом, случилось, что в течение многих недель и месяцев дом купца был излюбленным пристанищем испанца, и он ежедневно видел Розу Торриджа, а Роза Торриджа слушала его.

Что касается ее, то, бедное дитя, она никогда не видела подобного человека. У него был неисчерпаемый запас чудесных рассказов, как у Эмиаса или даже больше; и он рассказывал их с изяществом и красноречием, которых не было у скромного Эмиаса.

Притом же Гузман был здесь, а братьев Лэй не было и не было никого из прежних поклонников. Что же ей еще оставалось делать, как не развлекаться с единственным человеком, который был возле нее?