Впереди веков. Микеланджело

«Не думают, какой куплено кровью великолепие виллы Кареджи и садов Святого Марка…»

Роскошь, пёстрое цветное платье, блеск празднеств и пиров мало привлекали Микеланджело. Но было в садах другое, неотразимо притягивающее его: античная скульптура и неотделимое от неё, словно ожившее дыхание античного мира. Искусство греков, освещённое их светлым, жизнерадостным восприятием мира, возвышенные, хотя порою выраженные в неясной, затемнённой форме мысли учёных и философов, которых слушал Микеланджело, глубоко захватили его. Порою он испытывал глубокую тоску от разлада с самим собою. Он не мог забыть то, с чем сроднился в горах Сеттиньяно, забыть простую жизнь, нужды и потребности тружеников-бедняков; но он ловил себя на том, что не может отнестись враждебно к тем, кто за бесценок пользовался тяжким трудом бедняка ради обогащения и любви к роскоши. Он не только не возненавидел ласкавшего его Лоренцо Медичи, но находил в нём большое понимание того искусства, которому посвятил себя, и за это был ему благодарен. Он не отказывался от покровительства Лоренцо и тогда, когда вельможа захотел, чтобы он обедал за его столом, надеясь, быть может, что общение с юным скульптором будет полезно его сыну и наследнику, легкомысленному и пустому Пьеро Медичи.

Новые мысли, разбуженные Полициано, доставляли Микеланджело и муку и радость, наполняя всё его существо необычайным волнением, тревогою и страстной жаждой познания. Ему хотелось сродниться с идеями своего нового друга и учителя, проникнуться ими, понять в их таинственном свете искусство древних и своё собственное…

Ночью, перед трепетным светом маленькой медной, найденной во время раскопок античной лампы, склонившись над древними фолиантами[6], читал и переводил с греческого Полициано сочинения древнегреческих философов, снабжая прочитанное своими комментариями.

Высокие полки, заставленные тяжёлыми рукописями и книгами в кожаных переплётах, банками с растениями и амфибиями; по бокам – весы и какие-то чертежи. Колеблющееся пламя родит по стенам и в углах причудливые тени. Над развёрнутым фолиантом склонилось лицо философа. Высокий лоб, прорезанный морщинами; мелкие морщины бегут паучками по щекам; маленькая шапочка закрывает огромную лысину; когда Полициано снимает шапочку, он становится похож на Сократа.

Приглушённый голос звучит ровно, но в этой ритмичной, плавной речи Микеланджело улавливает внутреннее волнение, сердечность:

– Великий учитель Сократ вышел из бедной семьи. Отец его был ваятелем и учил сына своему искусству. Они делали вместе памятники на могилы знатных граждан, но молодого Сократа влекло иное. Он мечтал стать учителем жизни, и он стал им. Он обладал даром оратора и, избрав бедность своим другом, ходил по улицам Афин, поучая мудрости всех желающих учиться. Он появлялся там, где собиралось больше народа: на площадях, на рынках, возле храмов, когда молящиеся выходили из них. Он не называл себя учёным, нет, он говорил, что ничего не знает и хочет быть полезен людям не поучениями, – он хочет лишь облегчить им возможность самим учиться. Он похож в данном случае на свою мать, повивальную бабку по профессии…

Видя изумление в глазах своего слушателя, Полициано спокойно продолжал:

– Его мать помогала человеку родиться, Сократ помогал родиться истине, обличая заблуждения. Он учил бескорыстно, не думая о том, что может навлечь на себя ненависть правителей. Везде он проповедовал новое учение: разбивал суеверия, распространяемые жрецами, учил познанию самого себя, учил единственно важному – добродетели. Среди тёмной ночи невежества и грубых, животных наслаждений он зажёг светоч истины в человеке и своей мученической смертью показал величие философии…

Полициано встал:

– История философии – длинная цепь развития идей… Уже поздно, мой друг, и лампа догорает… Простимся до следующей беседы…

VIII Куда идти?

В одно воскресное утро к Микеланджело, читавшему под платаном в излюбленном укромном уголке парка, подбежал Граначчи, как всегда шумный и чем-то взволнованный:

– Дочитаешь Данте потом, бежим к собору… Посмотрел бы, что там делается! Пожалуй, не проберёшься к амвону и ничего не услышишь!

Микеланджело отнёс в комнату «Божественную комедию» Данте и побежал за товарищем. Они неслись как ураган, видя, как повсюду бегут люди. Всё же им удалось пробраться сквозь толпу к самому амвону, когда там появился тщедушный, низкорослый монах в чёрном одеянии доминиканца[7]. Из-под приспущенного куколя[8] был виден ястребиный нос и большие синие, горящие гневом глаза.

Взгляд монаха приковывал. Казалось, он обладает какой-то необычайной силой. А голос гремел под сводами церкви, грозный, повелительный, проникающий в сердце.

Но что он говорит, что говорит? Не страшась ни небесной, ни земной кары, он гневно порицает папу, самого папу римского, грозит ему «кровавым мечом господним». Граначчи шептал на ухо Микеланджело: