Впервые в Москве. От долетописных времён до конца XVI столетия

Любезный Данси мой, когда в чужой стране
Я вспоминаю лондонских друзей и всех, кто дорог мне,
О, как тоскую я, как страшно сердцу жаль,
Что в море я ушёл с земли, от радости – в печаль.
Отчизну бросил я, беспечный человек,
И прибыл в русскую страну, на неизвестный брег.

До нашего времени сохранилось три стихотворных послания английского поэта к его друзьям Спенсеру, Паркеру и Данси. Впервые они были опубликованы в Лондоне в 1577 году. Это самые ранние поэтические отклики иностранца на жизнь средневековой России.

Мировоззрение людей этого времени (как в далёкой для англичан Московии, так и во всей Европе) было насквозь пронизано религией. Поэтому каждый смотрел на жизнь другой страны с точки зрения своей веры.

«Не диво, что у них обычаи мерзки, – их божества сотворены секирой от руки», – отмечал Турбервилль и делал отсюда весьма обобщающий вывод об отсутствии у русских веры как таковой:

Господь неведом им,
Но на стене «Никола бог» для них необходим.
И если в доме нет раскрашенных богов,
Никто не ступит и ногой под этот грешный кров.

Для Турбервилля, воинствующего представителя англиканской церкви, русские были идолопоклонниками, так как все их боги, сделанные руками и теслом, не истинны. Не привлекали русские поэта и внешне: полнотелы, с большими животами, скрывающими талии. Из-за близости очага в помещениях лица их имели коричневатый оттенок. Одежда невесела и неприятна для глаз.

Постройки здесь низки, высоких нет палат,
Но на возвышенных местах всегда они стоят,

Чтоб не занёс их снег, суровою зимой
Всё покрывающий кругом сплошною пеленой.
Ни камня нет в стране, ни каменных домов.
Из досок крыши на домах, а стены из стволов.
Искусно возведён из брёвен каждый дом,
Чтоб не проникнул внутрь мороз, забиты щели мхом;
Сверх деревянных крыш положена кора —
Сток для воды, когда придёт дождливая пора.

Для обогрева жилищ служила печь, а «дров здесь столько, сколько смогут сжечь». Самым ценным в быту простых людей являлся домашний скот. Поэтому с наступлением холодов «овца, и жеребёнок, и корова устраиваются прямо у постели мужика».

Постели эти не хитры – широкие деревянные лежанки, а для гостей – медвежьи шкуры на полу. Турбервилль писал о последних Спенсеру: «Я бы не хотел, чтоб ты был с нами и видел, как я стоял в ужасе, не решаясь преклонить колени на медведя». И продолжал: «Я недоумевал часто, что заставляет их так спать, ведь в стране много птицы и пера в избытке. Разве что оттого, что страна эта груба, они боятся удовольствия, которое получают их тела».

В Москве не было не только каменных домов, но и стекла. Оконные проёмы закрывались естественной горной породой – слюдой высокого качества:

Однако и стекло не даст вам лучший свет,
Хоть дешева слюда, и ничего богатого в ней нет.

Не было в Московии и оловянной посуды – вся сплошь деревянная: чашки, ковши, блюда.

Такие ж ложки здесь; всегда у мужика
Резная ложка для еды висит у кушака.

Кто носит две и три на поясе своём,
А знатный русский, тот всегда и с ложкой, и с ножом.

Развлечения москвичей были весьма ограниченны. Довольно обычной являлась игра в шахматы. Практикой достигалось в ней немалое искусство. Но гораздо большее распространение имела игра в кости. Русские азартны и проигрывали при этой игре всё – от седла с лошадью до собственного исподнего.

Как и большинство иностранцев, Турбервилль обвинял москвичей в пристрастии к алкоголю – «пьянство в их природе».

Пьянство – всё их наслажденье,
баклага – всё, за что они держатся,
А если однажды имеют трезвую голову,
то и тогда нуждаются в советчике.

Более того, по мнению английского джентльмена, мужчины в Москве вероломны, женщины распутны, и вообще: