Впусти меня

Если бы он только послушался Йонни и убрал камни, он был бы уже дома. В относительном порядке. Подобрать несколько камней было далеко не худшим из того, что его заставляли делать, и он делал. Оскар уже жалел о своем непослушании.

А что если сейчас все собрать?

Может, он сумеет смягчить завтрашнее наказание, сказав, что специально остался после школы, чтобы…

Да, так он и сделает.

Он взял свои вещи и вышел к песочнице. На это уйдет минут десять, не больше. Когда он завтра расскажет об этом Йонни, тот заржет, погладит его по голове и скажет: «Молодец, Поросенок!» — ну или что-нибудь в этом роде. В любом случае, так будет лучше.

Он покосился на детский городок, поставил портфель у края песочницы и начал собирать камни. Сначала те, что побольше. Лондон, Париж. Теперь он воображал, что спасает мир. Очищает его от страшных нейтронных бомб. Под каждым поднятым камнем оказывались уцелевшие, они выползали из-под развалин своих домов, как муравьи из муравейника. Только ведь нейтронное оружие не разрушает дома… Ну да ладно, будем считать, что здесь сбросили заодно пару ядерных бомб.

Когда он подошел к краю песочницы, чтобы сложить собранные камни в кучу, его уже ждали. Увлекшись игрой, он не услышал, как они подошли. Йонни, Микке. И Томас. В руках у них были длинные ореховые прутья. Розги. Йонни указал своим прутом на валявшийся камень:

— И этот.

Оскар сложил свою ношу на землю и поднял камень, на который указывал Йонни.

— Ну вот и молодец. А мы ведь тебя ждали, Поросенок. Долго ждали.

— А потом пришел Томас и сказал, что ты здесь, — добавил Микке.

Глаза Томаса ничего не выражали. В младших классах Оскар дружил с ним, часто играл в его дворе, но в начале пятого класса, после летних каникул, Томас вдруг переменился. Даже говорить начал по-другому, по-взрослому. Оскар знал, что учителя считали его самым умным в классе. Это чувствовалось по тому, как они с ним разговаривали. У него был компьютер. Он собирался стать врачом.

Оскару захотелось швырнуть камень, зажатый в руке, в лицо Томасу. Прямо в рот, открывшийся, чтобы что-то сказать.

— Что же ты не бежишь? Ну, беги!

Прут Йонни со свистом рассек воздух. Оскар крепче сжал камень.

Почему же ты не бежишь?

Он уже чувствовал обжигающую боль прута, секущего по ногам. Выбраться бы на аллею, где ходят взрослые, — при них его трогать не посмеют.

Почему я не бегу?

Потому что у него все равно не было ни малейшего шанса. Он и пяти шагов пробежать не успел бы, прежде чем его настигнут.

— Не надо.

Йонни повернул к нему голову, делая вид, что не расслышал:

— Что ты сказал, Поросенок?

— Не трогайте меня.

Йонни повернулся к Микке:

— Он считает, что мы не должны его трогать.

Микке покачал головой:

— А мы-то старались, розги делали… — Он помахал своим прутом.

— Томас, а ты как думаешь?

Томас смотрел на Оскара, как на крысу, попавшую живьем в капкан:

— Я думаю, что Поросенка нужно слегка проучить.

Их было трое. У них были прутья. Положение было крайне невыгодным. Он мог бы швырнуть камень в лицо Томасу. Или ударить с размаху, если тот подойдет ближе. За этим последовал бы разговор с директором и прочее, и прочее. Но, может, его поймут? Все-таки трое с прутьями.

Я был в отчаянии.

Он не был в отчаянии. Наоборот, сквозь страх в душе нарастало спокойствие — он принял решение. Пусть они его только ударят, дадут повод засветить камнем по мерзкой морде Томаса.

Йонни с Микке сделали шаг вперед. Йонни хлестнул его прутом по ляжке, и он согнулся пополам от дикой боли. Микке зашел сзади и схватил его за руки, прижав их к бокам.

Только не это!

Теперь он не мог бросить камень. Йонни снова полоснул его по ногам, крутанулся вокруг своей оси, как Робин Гуд в фильме, и нанес новый удар.

Ноги Оскара горели от боли. Он извивался в руках Микке, но вырваться не мог. На глаза навернулись слезы. Он заорал. Йонни снова сильно хлестнул его по ногам, задев Микке, который завопил: «Черт, да осторожнее ты!» — но Оскара не выпустил.

По щеке Оскара покатилась слеза. Это несправедливо! Он же все убрал, сделал, как они велели, так почему же они его мучают?!

Камень, зажатый в его руке, упал на землю, и тогда он зарыдал по-настоящему.

Голосом, полным издевательского сострадания, Йонни произнес:

— Смотрите-ка, Поросенок плачет!

Вид у Йонни был довольный. Дело было сделано. Йонни махнул Микке, чтобы тот отпустил Оскара. Его тело сотрясалось от плача и от боли в ногах. Глаза его были полны слез. И тогда он услышал голос Томаса:

— А как же я?

Микке опять схватил Оскара за руки, и сквозь пелену слез он увидел, как перед ним встал Томас. Оскар всхлипнул:

— Не надо. Пожалуйста!

Томас поднял прут и хлестнул что есть силы. Один-единственный раз. Лицо Оскара обожгла острая боль, и он так рванулся, что Микке то ли не удержал его, то ли сам разжал руки.

— Черт, Томас! Ну ты даешь…

Йонни разозлился не на шутку:

— Блин, теперь сам будешь объясняться с его матерью!

Оскар не слышал, что Томас ему ответил. Если вообще ответил.