Враг божий

– А кто из детей тебе не нравится? – сухо заметил я.

– Щетка, – сказал Галахад и улыбнулся старому прозвищу.

– Только подумать, у Ланселота сын! – воскликнула Кайнвин с тем изумлением, с каким женщины обычно принимают подобные вести. По мне, в существовании еще одного незаконного королевского отпрыска не было ничего примечательного. Но, как я заметил, мужчины и женщины воспринимают такие вещи по-разному.

Галахад, подобно брату, так и не женился. Земли у него тоже не было, но он вполне довольствовался ролью Артурова посланника. Он пытался вдохнуть жизнь в угасающее Братство Британии, разъезжал по британским королевствам, доставлял послания, улаживал споры и на правах королевского сына разрешал конфликты между Думнонией и соседними государствами. Именно Галахада отправляли к Энгусу Макайрему с жалобами на пограничные набеги; он же после смерти Тристана повез весть о смерти Исеулт ее отцу. После этого мы много месяцев не виделись.

Артура я тоже старался избегать – не отвечал на письма, не появлялся в совете. За месяц после смерти Тристана он дважды приезжал к нам; оба раза я держался с холодной вежливостью и при первой возможности уходил спать. Артур подолгу разговаривал с Кайнвин. Она пыталась нас примирить, но сожженная девочка не шла у меня из головы.

Впрочем, совсем не видеться с Артуром я не мог. Через месяц должно было состояться повторное провозглашение Мордреда, и приготовления уже начались. Местом церемонии выбрали Кар-Кадарн, рядом с Линдинисом, и часть хлопот легла на нас с Кайнвин. Даже Мордред заинтересовался – видимо, понял, что после официального вступления во власть сможет уже и вовсе никого не слушаться.

– Ты должен решить, кто тебя провозгласит, – сказал я ему однажды.

– Артур, наверное, – лениво отозвался он.

– Обычно это делает друид, – отвечал я, – но если ты хочешь, чтобы церемония была христианская, надо выбрать между Эмрисом и Сэнсамом.

Мордред пожал плечами.

– Пусть будет Сэнсам.

– Тогда надо с ним договориться, – сказал я.

День стоял морозный. У меня были в Инис-Видрине и другие дела, но прежде мы с Мордредом подъехали к христианской церкви. Священник сообщил, что епископ Сэнсам служит обедню и придется подождать.

– Он знает, что король здесь? – спросил я.

– Сейчас скажу ему, господин, – отвечал священник и торопливо засеменил по промерзшей земле.

Мордред отошел к могиле своей матери, возле которой, несмотря на мороз, коленопреклоненно молились несколько паломников. Могила была совсем простая – холмик и скромный каменный крест, казавшийся еще меньше рядом с урной для пожертвований, которую поставил Сэнсам.

– Епископ скоро освободится, – сказал я. – Подождем его в церкви?

Мордред молча покачал головой и нахмурился, глядя на могильный холмик.

– Ее следовало похоронить лучше, – сказал он.

– Да, наверное, – отвечал я, дивясь, что он вообще заговорил. – Ты можешь это сделать.

– Было бы правильней, – со злостью проговорил Мордред, – если бы другие воздали ей эту почесть.

– О король, – сказал я, – в заботах о жизни Норвенниного сына нам недосуг было печься о ее костях. Но ты прав, это наше упущение.

Он раздраженно пнул урну, потом заглянул внутрь, где лежали скромные паломнические приношения. Молящиеся отступили от могилы – не из страха перед Мордредом, которого вряд ли узнали, но из-за железного амулета у меня на шее, выдававшего во мне язычника.

– Почему ее закопали в землю? – внезапно спросил Мордред. – Почему не сожгли?

– Потому что она была христианка, – отвечал я, стараясь не показать, как меня ужаснуло его невежество. Христиане, объяснял я, верят, что их души вернутся в тела после второго пришествия Христа, мы же, язычники, обретаем в Ином мире новые тела-тени и не нуждаемся в старых, которые по возможности сжигаем, чтобы наши призраки не бродили по земле. Если не удается устроить погребальный костер, мы сжигаем волосы покойника или отрубаем ему ступню.

– Я построю гробницу, – сказал Мордред, выслушав мои теологические объяснения. Он спросил, как умерла его мать, и я рассказал все: как Гундлеус Силурийский обманом женился на Норвенне и убил ее, когда она стояла перед ним на коленях. Поведал я и том, как Нимуэ отомстила Гундлеусу.

– Одноглазая ведьма, – проговорил Мордред.

Он боялся Нимуэ, и неудивительно: день ото дня она становилась все более безумной, худой и грязной. Жила она одна, в том, что осталось от владений Мерлина, зажигала своим богам огонь, пела заклинания и почти никого не видела, хотя иногда, без предупреждения, заявлялась в Линдинис, чтобы посоветоваться с Мерлином. Дети всякий раз бросались от нее врассыпную, я старался хоть немного ее подкормить, после чего она уходила прочь, бормоча себе под нос и безумно сверкая единственным глазом, грязная и всклокоченная. Из своей одинокой лачуги на Торе Нимуэ видела, как растет и богатеет христианская церковь. Старые боги быстро приходили в забвение. Сэнсам, разумеется, с нетерпением ждал смерти Мерлина, чтобы выстроить на обгорелой вершине Тора христианское святилище. Ему было невдомек, что земли Мерлина завещаны мне.