Враг Геббельса № 3

А у Хотея с годами появилось немало собратьев, больших и поменьше, но с неизменной улыбкой и традиционным брюшком. Мы привозим их из разных стран, и они мирно уживаются у ног старшего собрата.

Рисунок: держась за руки, мы с отцом переходим мостик над бушующей рекой. Я в матроске, мне идет пятый год. Только что кончилась война, и отец прилетел за нами с мамой в Тбилиси. В памяти засело название парка, где мы были, – Муштаид. Паровозик с маленькими вагончиками – детская железная дорога, не работавшая тогда, видимо, по причине трудного времени. Мальчишки на дорожке, выбивающие камнями расставленные кости. Это у баранов в коленках такие суставы, объяснил отец, мы в детстве просверливали в них дырочки и заливали туда свинец, для тяжести… Но главное, осталось воспоминание о том состоянии, о руке, сжимавшей твою, полном внимании к тебе, о том, что рядом не просто твой папа, но сильный и верный друг.

«В горах уже выпал снег, но солнце еще греет по-летнему. Мы идем вдвоем. Большой и маленький. Мы идем в незнакомую часть города. Идем кривыми переулочками. Они извилисто спускаются к Куре. Маленькие дома и большие деревья, яркое солнце и резкие тени радуют нас.

“Разобьем палатку, Вокин?” – “Давай, папка!” Володька солидно уселся на железный стул, вкопанный в землю перед домиком. Стул был теплый от солнца. Я устроился на пне. Мы сняли пальто и принялись за мандарины. Потом мы шли узеньким мостиком через бурную Куру, и Кура упиралась в заснеженные горы. Мы прошли через пригород и, минуя центр, вернулись домой.

…Вино бродило в моей голове, и солнце бродило в моей голове. И меня волновало, что мой любимый, мой Володька идет со мной в этом городе, и я, пожалуй, никогда не был так счастлив».

В Москву мы ехали на поезде. Я получил первые уроки игры в шахматы. В Ростове отец планировал выйти, чтобы на несколько дней задержаться у родных, повидать свою маму, уцелевших родственников. Когда мама меня спросила, хочу ли я ехать прямо в Москву или сойти с отцом, я не колебался: «Я хочу с папкой в Ростов». Город был сильно разбит. Навсегда врезалась в память картинка: почерневший остов многоэтажного дома, и на внутренней стене верхнего этажа белизной на фоне копоти сверкает раковина умывальника.

Еще более раннее мое воспоминание. Возможно, мы с мамой еще не отбыли в эвакуацию, либо вернулись на время в московскую квартиру.

…Придя с работы, отец положил передо мною конверт, наполненный марками. На них стояли печати, и они были вырезаны с прямоугольничками бумаги. Их надо было класть в блюдечко с водой, чтобы отмочить марки от бумаги. «Завалили нас совсем письмами этих фрицев», – улыбнулся отец. Гораздо позднее он рассказал о том, как они появлялись в редакции.

По приказу Политуправления армии письма с семейными фотографиями, взятые у пленных, а возможно, и у убитых немцев, мешками свозились в редакцию «Фронтовой иллюстрации». Их использовали для придания убедительности контрпропаганде. Для этого архива была выделена специальная комната, заставленная ящиками. Отец превратил архив в рабочую картотеку, постоянно раскладывая фото по темам: «жены», «дети», «старики», «дома», «зверства», «расстрелы» и т. д. Порой у одного и того же немца изымались фотокарточки с нежными надписями вроде «В память о счастливых часах» и фото изнасилованной и убитой русской девушки, повешенного заложника или партизана. Отец называл авторов снимков своими «заочными фоторепортерами». Фото со зверствами помещал в русскоязычную «Фронтовую иллюстрацию», лирические снимки использовались во Front-Illustrierte и листовках.