Враг народа. Воспоминания художника

Несмотря на принудработы и нищету его жизненное кредо оставалось незыблемым, как тусклое небо над головой. Навеки привинченного к скудной земле и казенному мотору к миру хлебных карточек и народных судов, его то и дело поводило в драку и воровство. Ранняя женитьба и удушье советских пятилеток загубили его спортивный и артистический дар. Он расцветал в охотничий сезон. Появлялся комбриг Губонин, и начинались походы и стрельба по перелетной дичи.

До нас доходили слухи о зверствах фашистов в революционной Испании, о еврейских погромах в Германии, но им никто не верил. Какие могут быть зверства в Европе, где создана высочайшая техника быта, где есть Амундсен, Нобеле, Стефан Цвейг и Гершвин.

Модель пролетарского счастья у нас не получалась.

Мой отец презирал пятилетки и труд «на благо родины». Непутевый и буйный, он гонял полуторку до тех пор, пока над Брянском не завизжали немецкие бомбы.

* * *

Красная Армия хорошо кормилась. Там не голодали.

В 1937 году желторотик Ваня Абрамов, младший брат моей матери, решил стать летчиком. Сына частника и нэпмана к летающей технике не допустили. Приписав себе три года, он поступил в кавалерийскую школу в Харькове. Там он встречался с дядей Губониным. Комбриг жил в постоянном ожидании ареста. Советское воинство трясли массовые чистки, выматывавшие души, как половые тряпки.

Курсант Ваня Абрамов, мечтавший о «кубиках», «шпалах» и «ромбах», вообще не соображал толком, чего боится комбриг Губонин.

Позднее он вспоминал:

«Я видел полковника Губонина прямо перед собой. Лицо бледное, окаменевшее, незнакомое. И глаза — мутные, тусклые. В училищной котельной жгли книги в серых переплетах с заглавием „История гражданской войны“».

Никиту Губонина не убили, а отослали в райвоенкомат готовить маршевые роты призывников. Зимой 1942 года он погиб в перестрелке с немецкими жандармами на улице Харькова. Ему не было пятидесяти, когда его подстрелил ночной дозор.

Курсант Абрамов два года учился рубить лозу с седла, и в 1940-м, получив нашивки лейтенанта, отбыл в пограничный полк, квартировавший в предместье отвоеванного у поляков Львова. Поляки притихли. Шел перебор людишек. Кого к стенке, кого в Сибирь.

Настоящая война свалилась внезапно, как снег на голову. Сверху посыпались немецкие бомбы, а их саблей не отразишь, как хворостину.

«Фронта уже не было, — вспоминает былое лейтенант Абрамов, — окруженные дивизии стояли спина к спине из последних сил, последними патронами, гранатами, штыками отбиваясь от бронированных клиньев врага. Это были обреченные дивизии».

«Обезумевшие лошади прыгали с трехметрового берегового обрыва, искалеченные бились на узкой прибрежной косе. Тут же рядом ложились люди. И даже при лунном свете было видно, как дымится от крови побуревший песок» (он же, Иван Абрамов).

Сталин капут!..

4. Шумел сурово брянский лес

Мы были людьми низшей расы.

Мы ничего не умели, не знали и знать не хотели.

Спички и порох придумали не мы. Электричества у нас не было. Телега и сани не менялись тысячу лет. Печь дымилась столько же. Я родился в сосновой избе, освещенной керосиновой лампой. За окном гудела июльская гроза и мычали коровы. К избе подступал высокий сосновый лес, где в древности заблудились монголы, а в сорок третьем замерзли немцы.

Тогда, в июле 1938-го ничего не предвещало близкой войны. Она где-то грохотала с большой выгодой для нас. Жарким летом 1941 года первые бомбы упали на брянское Болото. Загорелись леса и дома. Отец развозил пожарников. Немецкие летчики развернулись еще раз и бросили бомбы. На сей раз бомба угодила в полуторку. Вечером мать искала останки отца в кровавом человеческом месиве.

Отец погиб под бомбой.

Мне было три года. Я помню его сильные руки, пахнущие бензином, и кожаный, картуз набекрень. Я с ужасом смотрю в черное небо в перекрестке прожекторов. Под гул сирен отец тащил меня в убежище.

В наследство отец оставил кожаные сапоги впору старшему брату и канистру с керосином.

Классический квадрат — два деда, две бабки. Они у меня были, но я помню двух. Деда Серегу по отцовской линии и бабушку Варвару с материнской стороны.

Рядом со мной всегда был брат Шура. В тринадцать лет он был ладным, боевым пареньком. Пяти лет он играл на балалайке, пел, рисовал и мастерил велосипеды. Учился он легко и весело. После гибели отца под немецкой бомбой Шура думал лишь об одном — как отомстить немцу. Его постоянный напарник в шахматы Пинька Брин уехал с родителями в Ташкент. От нечего делать Шура скитался по улице Коминтерна. Грыз неспелые яблоки и думал, где раздобыть огнестрельное оружие. Теперь по прошествии многих лет можно объяснить томление подростка. После панического бегства городских властей в городе оставался отряд подпольщиков и Шура мечтал с ними работать вместе.

Брянчане привыкли к перемене властей. 25 октября 1941 года в городе работала Городская управа, а в ноябре упразднена вся советская топонимика. Наша грязная улица Коминтерна стала Болотной, к всеобщему недовольству обывателей.

Пара мышиных мундиров появилась в нашем доме.