Враг народа. Воспоминания художника

Мировая война сорвала брянского гимназиста с насиженного места. Он записался добровольцем в санитарный отряд, и с запасных путей брянского вокзала его отправили на Восток, бить японских интервентов. На Дальнем Востоке, где власти менялись ежедневно, он бросил санитаров и поступил в театр маляром. Год мучился на солдатском пайке, а в 1920-м выехал с театром в Харбин, откуда начинался кратчайший путь в Париж, где все учились искусству.

Вощинский получил художественное образование в Париже и с блеском начал карьеру портретиста и театрального декоратора. Иван Алексеевич Бунин охотно ему позировал с гордо поднятой головой Нобелевского лауреата (1933). Вощинский отличился и в постановочной части театра и кино, работая в паре с Били неким и Жорой Вакевичем. Новая мировая война (1939) перепутала все планы художника. Он спешно, по вызову близких, выехал в Австралию.

В середине 30-х изгнанники революции составляли костяк русской классики. Репин, Коненков, Коровин, Яковлев, Сорин, Малявин, Сомов, Билибин и множество других томились в полном забвении и далеко от горячо любимой России.

Иван Билибин, столп питерского «Мира Искусства», верно выразил муки ушедших на неприветливый Запад.

«Россия меня тянет. Я чувствую, что становлюсь националистом, когда вижу европейские культуры. Только сейчас я понимаю, что мы потеряли».

В нашей стране все одинаково бездомны, от прославленного маршала до безымянного дворника. В огромной и богатой России гражданин с паспортом и пропиской имеет право на десять метров казенной «жилплощади» и клочок земли, где можно посадить морковку и капусту. В случае неприятностей с налогом за помещение и огород, «жилплощадь» конфискуется вместе с морковкой.

Билибина прописали в Ленинграде, Коненкова в Москве, а брянский патриот Вощинский получил комнату в бараке без проточной воды.

Рисовал и читал он при свете керосиновой лампы.

Соседи ненавидели «француза» за барские повадки и всячески гадили и обдирали на чем придется.

Ничего поэтического!

«Блаженство завсегда весьма народу вредно, богат быть должен Царь, а государство бедно!»

Я думаю, что комната в Сиднее была гораздо удобней брянской конуры, но Вощинский не подавал виду, что ему плохо от перемен.

Врожденный оптимист без великих амбиций.

Я полюбил спорт.

Хозяйка города Софка Блантер продвигала спорт в своей вотчине.

— Вячеслав Гаврилыч, — укоряла она директора школы поэта Ляшенко, — а не пора ли нам заняться гимнастикой!

Поэт развел руками, но гимнастический зал был сделан в помещении конюшни, с турником, стенкой, брусьями для всевозможных упражнений. Столярный цех завалили новыми лыжами с жестким креплением. Победителем гонок всегда был красавчик Юрка Козлов, впоследствии ставший мастером спорта. Учителем спорта прислали крохотную бабенку в спортивных штанах, с конопатым носом и сильным голосом. Ее муж служил в войсках МВД и, появляясь, увозил конопатую на подержанном американском джипе.

Я хорошо бегал на лыжах, «англичанке» отвечал «а эм он дьюти тудей», но моей подлинной страстью было внеклассное чтение. За два дня я одолевал книжку в восемьсот страниц типа Филдинга «Джон — найденыш», много и неопределенно мечтал о дальних походах и странах, заглатывая биографии Миклухо-Маклая, Пржевальского, Амундсена, Седова. Книга моего современника В. А. Каверина (имени и отчества писателя я не знал) «Два капитана» стояла в домашней этажерке, как необходимое пособие. Я пробовал спать в снегу, как норвежец Руаль Амундсен, но мать раскопала меня ночью лопатой и привела домой.

По вечерам мы рисовали в классе Вощинского.

Наш учитель рисовал легким, волнистым штрихом, сейчас я бы назвал этот прием «французской манерой», потому что видел лично, как рисуют в академии Жульяна — парижская школа Вощинского, — но тогда, при постановке «Кошкиного дома» на школьной сцене, с задником, изображавшим забор и калитку, покрытые пушистым снегом, таких сравнений не возникало.

Пару фанатиков рисования, меня и Женьку Гудилина, «француз» принимал у себя дома.

Он отлично знал жизнь старых мастеров Возрождения. Любил украсить рассказ анекдотической картинкой о травоедстве Репина, о похмелье Саврасова, о еврействе Левитана. От него я узнал, что настоящая фамилия художника Перова, моего кумира той поры, фон Крюденер.

Опять немец, чего там!

Из потертой папки учитель доставал пачку серо-белых фотографий, отснятых в 30-х в Париже. Перед глазами мелькали европейские красоты, а сейчас он сидел в изодранном кошкой кресле серо-бурого барака в обществе двух учеников, одетых в тряпье.

— Эх вы, дурачки! — ласково обращался он к нам. — Я писал самого Бунина Ивана Алексеевича! Великий русский писатель! «При Нобель»!

Такого мы не проходили.

«К борьбе задело Ленина-Сталина будь готов!»

Советский пионер на призыв гениального Ленина отвечает: «Всегда готов!»

Я получу диплом высшей квалификации и буду продолжать дело Ленина как живописец.