Враг народа. Воспоминания художника

— Нет, это не Егорий! Где же пика? Почему он замахнулся топором?

— А пика уже пошла в дело, — отвечаю, — он воткнул ее в пасть идолища.

Несмотря на живописные качества и черного коня, моего «Егория» Москва не приняла, считая композицию не канонической, а возможно, и еретической.

В июне настало время парижского фестиваля, но богатая советская Патриархия и не чухнулась, чтобы связаться с парижскими прихожанами. «Републик франсез», давно отделенная от религиозных конфессий, и особенно от малопонятного православия, не выдала обыкновенного камня для гравировки юбилейной даты.

Да, обидно и за державу, и за патриарха, и за республику!

— Как уехать из провинции? — спросила меня художница Лида Мастеркова.

— Не уедем, пока не сменим «кириллицу» на «латынь».

Может быть, нас неправильно крестили князья?

Я не занимался изнурением плоти, не ломал казенных стульев, отдавал долги и давал взаймы, но почему мне тоскливо?

Да, Россия в говне, но я тут при чем? Я не качал права и не выл на перестройку, но я хотел попасть на Поместный Собор.

«Контрреволюционный комплекс у душевнобольных», о котором говорили большевики? Травля реакционных кругов, что ли?

Меня успокоила Галя Маневич, приехавшая в 1988 году в Париж.

— Валь, ты разучился жить по-русски!

Действительно, часто забываю, что «все русское — дым», как сто лет назад предупреждал всечеловек Иван Сергеевич Тургенев.

«Психбольной инвалид с детства», но я не прошу медикаменты в Политбюро!

Опять наебли, сволочи! Я посмотрел на себя со стороны, как учил буддист Кулаков. Все правильно — нужны деньги, и немалые!

Раньше было быть — значит рисовать, а теперь быть — значит иметь!

Живопись — познание самого себя, и гимнастика, и медитация, и средство общения с внешним миром.

Я научился думать картиной. Решительно все живое и мертвое, прошлое и настоящее, мое и чужое слагаются в картину.

26 марта 1988 года мне позвонили из парижского отеля. У телефона стоял «черный цыпленок» искусства, Эдик Штейнберг.

Мой друг в Париже!

Благородный квартал шмоток и антикваров. Отель «Ленокс» был мне знаком. Я пил там чай с Купером. Три звезды. Сто долларов в сутки. Оплачивал Клод Бернар, вызвавший Эдика в Париж. Десять лет спустя «привет, старик» и крепкое объятие. Такой же весельчак и курильщик. Его жена, Галя Маневич, чуть устала от переездов и впечатлений, но та же блаженная улыбка. На широкой постели возвышалась валютная пирамида. Вокруг суетился добровольный помощник с протертыми локтями. По дырам дорогого пиджака я определил, что этот полиглот из семьи немецких богачей, служивших еще в «Третьем рейхе».

Интересное капиталистическое начало.

Явился молчаливый лакей с подносом ледяной водки и закуской. Хлопнув стаканчик, Эдик шепнул мне доверительно в ухо:

— Я черный цыпленок, а живу в отеле с тремя звездами, а ты живешь в центре Парижа, а в 1959-м, «бородка», ты мог себе это представить?

Пришел друг Женя Терновский.

Мы рассмеялись и выпили за встречу.

Моя сокурсница Галя, дочка профессора Жози Маневича, отлично знала московское подполье, но по объективным причинам — прочное семейное положение, достатки во всем — никогда не спускалась на дно. 20 лет она кормила бездоходного мужа, и политические перемены играли в их сторону. Коммерческая связь с парижским маршаном казалась прочной и обещающей. После первых встреч в Москве Штейнберги решили работать с ним, а не рваться на большую славу в постановке Ильи Кабакова, вызывающей дурацкий смех.

Наш земляк Василий Кандинский не дотянул пяти лет до своего коммерческого триумфа. Он скончался никому не известным эмигрантом в 1944 году, за тарелкой постного супа.

На наших глазах Капитал украл искусство у народа.

Современный артист в погоне за быстрым успехом работает под руководством Капитала, а не с безымянным зрителем из толпы. Его творчество строится по отношению к рынку сбыта. Базар международных воротил, законодателей новой моды — единственный зритель, покупатель и содержатель.

Невиданные блага «сладкой жизни» ломают психику слабонервным созидателям. Рекорды цен стали всеобщим шаблоном для начинающих и одаренных к искусству людей. Выдвижение артиста к потолку мировой славы осуществляется без спроса виновника, в салонах нефтяных королей Америки, немецких шоколадников и японских банкиров.

Русский успех — подвиг на выживание и изнурительную пытку конкуренции. «Да, — говорит Его Величество Капитал, — мы знаем русских, покоривших мир, — Дягилев, Шагал, Малевич, Кандинский, но где новая пластика, где новые чудеса?»

Живописные чудеса Эдика Штейнберга назывались — «диалог с Малевичем»! Ясно?

Штейнберг не живописец, а «картинщик».

Что это значит у него?