Враг народа. Воспоминания художника

С виду Тель-Авив вроде Новороссийска. Пыльный торговый порт с кранами и лебедками на фоне, но за фасадом схожести стоит большая разница. Новороссийск — просто пыльный порт на Черном море, а Тель-Авив — загадочный, библейский мир. Это древний Яффа, где солдаты Наполеона вымерли от чумы, и теперь музейный заповедник. Цены жилого квартала доступны только богачам. Полно туристов. Эфиопы жарят лепешки. Большая собака понимает по-русски. Гробман знает все закоулки библейского города. Он здесь живет. Это его дом.

— Гробман, ты хуже Сталина! — сказал я мосту на берегу Средиземного моря. — В одном номере журнала пять культовых автопортретов!

— Нет, я лучше Сталина, — перечит мне мост, — он везде смазан, а я хорошо освещен!

Нет, человек не разоружился.

Нет, Бог не скинут!

Дурдом — часть русской культуры. Там многие посидели, от Петра Чаадаева до Мишки Гробмана.

Человек на виду всегда попадется, а тунеядец и туфтач — классовые враги.

Чуть отвлекусь в сторону.

Не знаю, на каком перекрестке подпольной Москвы Гробман повстречал помещика Степана Плюшкина. Хороший знакомый Николая Васильевича Гоголя. Он научил Гробмана копить вещи. В клуб учеников Плюшкина позднее вошли барачный поэт Игорь Холин и украинский график Илья Кабаков.

До сих пор я не могу понять, почему Н. В. Гоголь такого великого человека оставил без отчества? Его школьный приятель, «франкмасон» Иван Григорьевич, подается полностью, а богач и коллекционер вещей Плюшкин без отчества. Я в обиде на писателя, но Гробман давно простил ему литературный промах. Пусть помещик Плюшкин будет Степаном Яковлевичем. Пусть это будет подарок коллекционеру вещей М. Я. Гробману.

Так и порешили. Плюшкин отходит к Гробману. Илья Кабаков присвоил его с большим опозданием.

Против рожна не попрешь!

В так называемом «дипарте» Гробман участия не принимал. «Чемоданные выставки» за границей его занимали больше, чем случайные заработки с иностранцами.

Встречи с чехами всегда кончались выставкой в Люцерне или Бохуме. Высокое положение в подпольном мире ставило его в сердцевину артистической элиты. Достаточно полистать его солидный «Дневник 1963–1971», изданный в Москве, чтобы определить, где находилась душа элитарного кружка.

Гробман любил командовать и меняться, учить и творить. Преуспевающий владелец не мертвых, а живых душ и вещей купался в славе первого менялы страны. В результате многолетнего и постоянного обмена М. Г. собрал замечательный мусор современной пластики и лучшие в мире работы Владимира Игоревича Яковлева. Стены и углы его кривуши в Текстильщиках украшали произведения безымянных гениев в небрежном соседстве с древнерусской пестрядью и знаками пролетарской нищеты. Открытый днем и ночью «дом Гробмана», где много пили и мало ели, не обходился без драматических сцен. Литературный хулиган из Харькова Эдик Лимонов там впервые читал свои вирши. В разгар беседы и читки обязательно врывался необузданный хам и кричал:

— Бей жидов, спасай Россию!

В начале 70-х Гробман и его лучезарная супруга Ирка Врубель-Голубкина стали эпицентром репатриации в Израиль. Попадая в кособокое жилье знаменитого барахольщика, поэта рискованных сравнений и меткого рисовальщика, посетитель смущенно ставил ключевой вопрос: а как и где жить дальше?

«Я задумался на проводах Мишки Гробмана в 1971 году, — вспоминает былое художник и барахольщик В. К. Стацинский. — На Запад меня вынесла „волна Гробмана“».

И таких было много.

Рапортует кинетист Лев Нуссберг: