Враг народа. Воспоминания художника

Мы все были отчаянные болтуны, но Миша всех превосходил красноречием и железной диалектикой спора, раскладывая на лопатки любого собеседника хитрыми словесными приемами. Состояние душевного равновесия никогда не покидало художника в коротких шортах. Он знал, как отступить, повернуть противника спиной, потом вцепиться и разорвать.

— Жил в России художник Федор Александрович Васильев, — закрутил Миша издалека. — Он работал почтальоном, академий не проходил, но лучше всех рисовал русскую природу. Гений этого самоучки оценил народ. Он висит на главной стене Третьяковской галереи. Федор Васильев — золотой фонд русского искусства!

Миша добавил имена Сезанна, Ван Гога, Модильяни, Сутина. И получилось так, что настоящее искусство создается без указаний академии и партии, а в живом ходе превратности судьбы.

— Смешал Божий дар с яичницей! — прервал Мишу профессор Невежин, руководитель академической практики. — Федор Васильев — русский художник, реалист, передвижник. А эти, формалисты, западная, чуждая нашей традиции школа.

Мишу часто поводило. Он забыл о толпе, прыгнул на Невежина, припер его в темный угол и принялся разбивать.

Начались всеобщий гвалт, крики, давка. Можно было уловить лишь отдельное пустословие и дешевые остроты, вроде «надо им всыпать, а потом похвалить», или «ну, что вы, это же надругательство над русскими святынями», или «вообще-то мрачновато, посмотри на эту голую жопу», или «а это форменная порнография», или «как, по-вашему, они жулики или гении?»

Люди не умели обсуждать по существу Они заранее все осуждали. Через час-полтора им надоело судачить, они проголодались и разбрелись по домам. Наш вернисаж продолжался пиром на крутом берегу Оки. Мы допоздна пили перцовку в бараке под названием «Голубой Дунай» и горланили частушки под гитары Хвостенко и Окуджавы.

Назавтра в клубе было пусто. Иногда заходили древние старики на костылях, или врывались ошалелые лесорубы с криком «а какое здесь кино дают?». Областные газеты в статьях Балтера и Курчика осветили событие, где одних хвалили, а других ругали.

Выставка простояла неделю и бесшумно закрылась.

Как всегда, я вовремя смылся.

Погром начался позднее. Отдувались люди на виду За авантюрное мероприятие завклубом Перевощикова сняли со службы и сослали в отдаленную избу-читальню. Уволили с работы шрифтовика Коновалова. Художников, застрявших на лето, ловили поодиночке и беспощадно били. Кто-то поджег дачу Рихтера. В славной избе Аркадия Штейнберга перебили стекла в окнах.

Злополучная выставка 1961 года в опальной Тарусе составляет историческую реальность. Мы рисовали для себя, а попали в историю самобытного и больного искусства России.

* * *

Писатель Владимир Кобликов, ученик Паустовского и неловкий искатель истины, навсегда был обречен куковать в глухой Калуге, где по улицам бегали поросята и на главной площади росла трава. Не знаю, как ему пришла идея с изданием литературного альманаха, но в одно прекрасное время он заявился в Тарусу со своим замыслом.

К делу подключилась столичная интеллигенция, и сразу начались склоки, месть и зависть.

Редколлегия сборника: Кобликов, Оттен, Панченко, Паустовский, А. А. Штейнберг, — собрание тарусских звезд, разных и разобщенных, — о будущей книге думала вразнобой. На сей раз представителей правой партии не пригласили к сотрудничеству, но драка началась среди своих.

Таруса начиналась с зеков.

Двести лет назад там спасался от царского гнева поэт А. П. Сумароков, сочинявший занятные, не потерявшие прелести и сейчас эклоги: «в роще девки гуляли, калина ли моя, калина ли моя». Четыре года там бродил больной АЛ. Радищев — «рабства враг» (по Пушкину), — собирая боровики по старой Калужской дороге. От царских гонений там прятались загадочные «хлысты». За тысячи верст от родного Кавказа здесь доживал имам Шамиль.

Зеков нового времени представлял Аркадий Акимович Штейнберг.

У нас нет никаких оснований осуждать качество литературного содержания. Знающие люди, читавшие альманах «Тарусские страницы», оценили превосходную прозу Марины Цветаевой, поэзию Заболоцкого, редкой ценности мемуары Гладкова и Степанова, однако пестрые рассказы Балтера, Казакова, Максимова, Кривенко, Окуджавы вставлены наспех и по протекции Паустовского.

Нужна ли книге красота?

Ответ будет один — да, нужна! Книга удобного размера, с приятной наружностью и конструктивным нутром — непреходящая ценность для читателя и библиофила, вещь, необходимая для истории книжного творчества.

Вопрос о «книге», о ее размере и украшении возник сразу, как только набитый литературой портфель лег на письменный стол Паустовского.

Писатель, питавший особую нежность к творчеству Бориса Свешникова, уже тогда автора превосходных перовых иллюстраций, имел его в виду, как принципиального оформителя альманаха, однако Николай Давидович Оттен-Поташинский, не любивший ни Свешникова, ни Паустовского, имел в виду своего кандидата.

Предполагалось сделать красивую книгу, а не кое-как сброшюрованные, типографские листы.