Враги

Он был большим националистом, преданно любил свою страну, и самая мысль о том, чтобы покинуть её и уехать за границу, была для него невозможна. Он верил, что здоровый инстинкт и природный русский разум поборят ту болезнь, что красным жаром трясла Россию. Он верил, что большевизм очень скоро изживёт себя. Он думал, что ему – честному, незапятнанному гражданину своей страны, благожелательному к людям, не имеющему врагов – никакой опасности не грозит. Здесь было многое от интеллигентского идеализма и от российского извечного добродушия. Он не пошёл за сыном и погиб.

В его сыне повторилось многое от отца. Но появилось и новое. Возмужавший в пылающие годы революции, он многое взял от нее, ибо не могли эти страшные дни не врезаться в юную ещё душу. От революции он взял – чтобы тем более её возненавидеть – ее пафос, ее жестокость, ее бездушность, лёгкое отношение к человеческой жизни. Он видел кровавые расправы с той и другой стороны, он видел упрямую борьбу ожесточённых, полубезумных людей, он видел страшные картины гражданской войны, которые навсегда остались с ним.

Он очерствел, закалился, стал равнодушен к чужим страданиям. Он был из тех юных бойцов, которых выковала революция для борьбы с нею самою. Он говорил очень часто на разных языках со своим отцом и другими представителями старшего поколения. Они не понимали друг друга, и то, что казалось простым и понятным ему, было для них диким бредом, а то, что они всосали с молоком матери, представлялось ему ненужным и смешным в такое страшное время.

Он читал старые книги – и какая-нибудь Джемма или Санин из тургеневских «Вешних вод» казались ему людьми из странного, непонятного мира. Достоевский со всеми его страданиями был далёк, смешны были чеховские «Три сестры». Но понятен был, когда он прочёл его впоследствии, Ремарк со своим «На западном фронте без перемен» и особенно его «Обратный путь», в котором ярко обозначилось то непонимание тыловыми людьми, старшим поколением, поколение молодого, вернувшегося из ада войны, которое он сам, Полунин, чувствовал, когда говорил с людьми, не знавшими, что такое борьба.

Он не мог забыть – и как можно было забыть? – смертельных схваток гражданской войны, когда не было пощады, когда побеждённый ее и не просил, зная, что это бесполезно. Нельзя было забыть походов по засыпанной снегом тайге, звенящего, ледяного, прозрачного воздуха, эха выстрелов в диких ущельях, настороженных ночей, когда малейшая оплошность могла стоить жизни, жутких трупов, истерзанных, продырявленных, как решето, изрубленных, застывших в самых невероятных позах, покрытых сгустками замёрзшей крови.

Как можно было это забыть? Как можно было забыть, что главной целью победившего, страшного врага, его основным учением, его бешеным желанием был свирепый поход и дальше – по всем землям и странам вселенной – для завоевания их. Враг был силён, его цепкие длинные руки тянулись повсюду, его тайная работа была везде – и Полунин видел, что эта работа идёт и здесь, в Харбине, на линии КВжд, что она проникает и дальше – в Китай, в Корею, в Японию.

Он видел, как эти цепкие руки охватывают и горсть последних бойцов с большевизмом – русских эмигрантов. Он видел колебания, разрозненность, внутренние нелады, слабость эмиграции, он видел, что она с ужасом ждёт, когда настигнет её жестокая лапа Коминтерна. Опереться было не на кого. Китайцы заигрывали с большевиками, не понимали той опасности, которая идёт с севера. Японцы вели бесконечные переговоры с большевиками о николаевской трагедии и не проявляли твёрдой, определённой линии по отношению к Москве.

Да, опереться было не на кого. Шли разговоры о том, что большевики придут на линию КВжд, что китайцы ведут с ними тайные и явные переговоры, что большевики готовы ринуться в Маньчжурию, к ее богатствам, к ее населению, которое теперь могло стать благодарным материалом для продолжения коммунистических экспериментов. Враг приближался, и не было силы, которая могла бы его остановить…

VI.

Но пока, даже чувствуя нависшую угрозу, эмиграция российская, укрывавшаяся в Маньчжурии, старалась, как могла, забыться. Это было шумное, суетливое, бестолковое время, когда на остатки вывезенного из России добра создавались, процветали некоторое время и прогорали, чтобы снова воскреснуть в другой комбинации, многочисленные эмигрантские предприятия. Что-то возникало, манило призраком успеха – и исчезало бесследно. Шла спекуляция, распродажа вывезенного имущества. Процветало кафе Зазунова – «зазуновка», своеобразная биржа, где, подобно одесским кафе, совершались самые фантастические сделки.