Врангель

«На высоком табурете сидит Роман Валерианович Хлудов. Человек этот лицом бел как кость, волосы у него черные, причесаны на вечный неразрушимый офицерский пробор. Хлудов курнос, как Павел, брит, как актер, кажется моложе всех окружающих, но глаза у него старые. На нем плохая солдатская шинель, подпоясан он ремнем по ней не то по-бабьи, не то как помещики подпоясывают шлафрок. Погоны суконные, и на них небрежно нашит генеральский зигзаг. Фуражка защитная, грязная, с тусклой кокардой, на руках варежки. На Хлудове нет никакого оружия. Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы. Он морщится, дергается, любит менять интонации. Задает самому себе вопросы и любит на них сам же отвечать. Когда он хочет изобразить улыбку — скалится. Он возбуждает страх. Он болен — Роман Валерианович».

Здесь к нарисованному Оболенским портрету Слащева добавлен ряд черт Н. П. Хмелева — актера, для которого писалась роль. Тот действительно был курнос и имел черные волосы с «неразрушимым офицерским пробором», запомнившимся зрителям по его исполнению Алексея Турбина в «Днях Турбиных». Уточнение, что Хлудов курнос, «как Павел», должно было вызвать ассоциацию с императором Павлом I, удавленным заговорщиками, и, соответственно, со стремлением Хлудова выиграть войну удавками. Костюм Хлудова — полная противоположность опереточному одеянию Слащева (в пьесе по-гусарски одет другой палач — полковник де Бризар). У булгаковского героя в одежде подчеркивается небрежность, ветхость, грязь, что символизирует белую идею, находящуюся накануне гибели. Солдатская шинель, заменившая цветастый костюм Слащева, как бы сразу придавала Хлудову такой вид, в каком он должен был предстать в Константинополе после увольнения из армии без права ношения мундира (хотя в Константинополе генерал по воле драматурга переодевается в штатское).

Оболенский относился к генералу без симпатий — у того была стойкая и справедливая репутация палача, а потом и изменника, перешедшего на сторону большевиков. Да и не менее стойкая приверженность его к алкоголю и кокаину, о которой он сам вполне откровенно упоминал в одном из рапортов Врангелю, симпатий у окружающих не вызывала. Но в булгаковской портретной ремарке отношение к генералу Хлудову нейтральное, а по поводу его болезни — даже сочувственное.

Бывшего черносотенца Бобрищева-Пушкина, ставшего лояльным к Советам, Булгаков выставил (запись в дневнике 24 декабря 1924 года) беспринципным приспособленцем: «Старый, убежденный погромщик, антисемит, пишет хвалебную книжку о Володарском (большевистском комиссаре по делам печати, пропаганды и агитации в Петрограде. — Б.С), называя его „защитником свободы печати“. Немеет человеческий ум». Вряд ли к Слащеву он относился принципиально иначе, тем более что был знаком с мнением Оболенского о том, почему генерал «сменил вехи»: «Слащев — жертва гражданской войны. Из этого от природы неглупого, способного, хотя и малокультурного человека она сделала беспардонного авантюриста. Подражая не то Суворову, не то Наполеону, он мечтал об известности и славе. Кокаин, которым он себя дурманил, поддерживал безумные мечты. И вдруг генерал Слащев-Крымский разводит индюшек в Константинополе на ссуду, полученную от Земского союза. А дальше?.. Здесь… за границей, его авантюризму и ненасытному честолюбию негде было разыграться. Предстояла долгая трудовая жизнь до тех пор, когда можно будет скромным и забытым вернуться на родину. А там, у большевиков, все-таки есть шанс выдвинуться если не в Наполеоны, то в Суворовы. И Слащев отправился в Москву, готовый в случае нужды проливать „белую“ кровь в таком же количестве, в каком он проливал „красную“».

Фурманов в предисловии к книге «Крым в 1920 г.» привел слова самого Слащева, отражающие мучительный для генерала перелом: «Много пролито крови… Много тяжких ошибок совершено. Неизмеримо велика моя историческая вина перед рабоче-крестьянской Россией. Это знаю, очень знаю. Понимаю и вижу ясно. Но если в годину тяжких испытаний снова придется рабочему государству вынуть меч — я клянусь, что пойду в первых рядах и кровью своей докажу, что мои новые мысли и взгляды и вера в победу рабочего класса — не игрушка, а твердое, глубокое убеждение».