Врангель. Последний главком

...Всё вокруг нагоняло на Врангеля раздражение. И прямо-таки зимняя стужа, навалившаяся месяца на два раньше обычного... И запущенный вид церковной площади, ещё более грязной и замусоренной при свете ясного дня... И корявые, почти оголённые за ночь ветром, ветви хилых акаций...

Колючая пыль запорошила глаза. Рука уже устала похлёстывать плёткой по сапогу. Ноги гудели от вышагивания туда-сюда вдоль фасада атаманского дома. Но иначе длинное худое тело и в шинели промёрзло бы до костей. В такой холод всю жизнь, сколько помнит, только и мечтал о том, чтобы не выходить во двор.

Вдоль акаций, держа коней в поводу, стояли в две шеренги ординарцы и конвойцы — едва за полусотню. Переминались с ноги на ногу, но ледяной ветер одолевал. Понурились и лошади...

Прочтя донесение Мурзаева, ни одного вопроса ординарцу не задал. Только плеть, зажатая в кулаке, стала жёстче хлестать по голенищу.

Спустя несколько минут влетел на площадь и подъесаул-корниловец. Изящно соскользнул с коня, поправил низкую белую папаху и, уняв бурное дыхание, скупыми словами передал от Науменко: полки лежат в цепи, патроны на исходе, красная пехота атакует беспрерывно.

И его Врангель выслушал не перебивая. Посеревшее лицо передёрнула досада.

Услышав просьбу о помощи, безнадёжно ткнул плетью в сторону жидкого строя:

— Это весь мой резерв...

...На другой площади, что в восточной части станицы — потеснее церковной, — полковник Мурзаев устроил своим линейцам прохождение церемониальным маршем. Ещё на Великой войне завёл такой порядок: побежавшую от противника часть «пропускать через мат». Чтобы выбить трусость и поднять дух.

   — Пер-рвая сотня, р-равнение на-право!

Смуглой кожей и чертами лица похожий на горца — сын крещёного черкеса, — немного выше среднего роста и крепкого телосложения, он грозно восседал на крупном, под стать ему, тёмно-гнедом жеребце. Ветер зло трепал разошедшиеся полы его незастёгнутого светло-серого офицерского пальто мирного времени.

Правая рука недвижимо покоилась на широкой чёрной перевязи. Легко раненная ниже плеча при взятии екатеринодарской фермы — три дня спустя на ней убило снарядом Корнилова, — теперь вот начала отсыхать. Левая старалась за обе: высоко вздетая над серой папахой, гневно потрясала увесистым кулаком.

   — Трусы... вашу мать! Двадцать вёрст удирать намётом! Я вам покажу... вашу...

Мощный баритон, точно шрапнелью, засыпал отборной бранью всю площадь и ветром заносился на прилегающие дворы и улочки.

Посмурневшие и потерявшие прямую посадку линейцы нестройно шли взводными колоннами. Не отворачивая голов от обожаемого командира, стыдливо прятали глаза в лошадиных гривах.

Мурзаеву поделалось совсем тошно. Подумать только... Как зайцы, удирали его казаки широким намётом. Два десятка вёрст! А красной конницы было столько же, сколько и их: не более тысячи. И линейцы, и черкесы это видели. Орали друг другу «Стой!», но всё равно удирали, мерзавцы. Ни команды, ни угрозы — ничего не помогло... И ему пришлось бежать вместе с ними... Ни на Кавказе в Великую войну, ни в корниловском походе — ни разу не видел такого позорного бегства. Господи, что же это стряслось с казаками?! Откуда этот животный страх за свою шкуру?! Похоже, гибнет казачество... И Врангель хорош. Какого... ему понадобилось это Козьминское?! Стоит в стороне, только бессмысленная разброска сил...

...Торопливо внеся в столовую раскалённый латунный чайник с длинным носиком — поскорее отогреть начальнику душу — и убедившись лишний раз, что стол накрыт как полагается, Гаркуша вышел на переднее крыльцо перекурить. Холодина собачья, да ничего не попишешь, коли Пётр Николаевич не велит кадить табачищем в хате.

Короткими мозолистыми пальцами бережно извлёк из красно-синей пачки папиросу ростовской фабрики Хахладжева. От станичного атамана гостинец. Третьего дня только получил, а уж наполовину порожняя... Упрятал пачку поглубже в тесный карман шаровар. Тщательно переломил мундштук... Едва затянулся, блаженно жмурясь по-котиному, сладко-терпким ароматом, как сквозь шум ветра пробился быстрый стук колёс.

У крыльца замер небольшой потрёпанный экипаж в две лошади, и из него прытко выскочил молодой и стройный офицер в полевой фуражке и лёгком дорожном плаще. Рука, затянутая в коричневую лайковую перчатку, небрежно метнулась к козырьку.

   — Я князь Оболенский, ротмистр... Не знаете ли вы, где генерал Врангель? — И в тонких чертах его по-девичьи красивого лица, и в мягком голосе царило нетерпение.

Хотя и задетый обращением не по чину, тоже как-никак офицерскому, Гаркуша готов уже был ответить, но ему не дали и рта раскрыть.

   — Я командирован в его штаб! Из самого Армавира еду...

   — Их превосходительство генерал Врангель чаювают в хате...

   — Отлично! Благодарю, друг мой! — радостно выпалил ротмистр и легко взлетел по деревянным ступеням. Зазвенели шпоры.

Через миг из столовой донеслись приветственные восклицания...

Хахладжевская папироса на этот раз показалась Гаркуше отсыревшей и горьковатой.

20—21 октября (2—3 ноября). Бесскорбная — Урупская