Врангель. Последний главком

— Там ще телеграмма от главнокомандующего. И письма.

Натоплено в комнате, показалось с холода, как в бане: жаром пышет от обшитого железными листами овального бока голландской печи. С наслаждением приложил ладони и тут же отдёрнул... На крышке комода, и верно, ждёт бумажная стопка.

Фитиль керосиновой лампы, поднятый сверх меры, слегка коптил. Но прикручивать не стал: свет сейчас важнее чистого воздуха.

Распутав башлык, первым делом поднёс к глазам синеватый бланк с ровно наклеенными лентами и карандашными словами, оставленными шифровальщиком поверх цифр. Главком вызывает в Армавир. На 8 утра. Зачем, любопытно знать? И почему в Армавир? Он ведь в Невиномысской, у Покровского.

Гаркуша, негромко постучав, просунул в едва приотворенную дверь алюминиевую кружку. В ней колыхалось густое красное вино... Оказалось церковным кагором — терпко-сладким и обжигающе горячим. Верно, батюшкины запасы.

По телу, выгоняя озноб, сладко полилось тепло.

Так и есть: телеграмма отправлена из Невиномысской. В третьем часу дня... Да что за наказанье — по такой дурной погоде каждый день по полсотне вёрст отмахивать! Успенское — всего-то в одном шаге от железнодорожного полотна! Мог бы поезд главкома и здесь остановку сделать, подгадать к вечеру. Неужто Деникин с Романовским полагали, что он застрянет под Армавиром?..

Спустя мгновение, взявшись за письма, он уже и думать забыл о Деникине и Армавире.

Глазам не поверил: почерк мамы на конверте. Мелкий и плохо разборчивый, ни с каким другим не спутать: ведь столько раз приходилось читать и перечитывать... А фамилия почему-то чужая, да ещё хохлацкая в придачу. Марка с трезубом и киевский штемпель на «мове». Неужто вырвалась из Петербурга? А папа?!.

Не глядя, поставил опорожнённую кружку на край комода. Вскрывая конверт, сильно надорвал от нетерпения. Короткое совсем письмо, не в пример прежним...

Нет, из Петербурга!

Осталась совсем одна... Не жизнь, а сплошной кошмар... От голода спасались распродажей коллекции — картин, фарфора, мебели, ковров, серебра... Деньги помещали в банк, но теперь банки национализированы, выдача по текущим счетам запрещена, золото и бриллианты из сейфов забрали... Остались, как и все, ни с чем... Папа исхитрился и пробрался в Псков, занятый немцами... Теперь он уже в Ревеле... Из квартиры домовой комитет угрожал переселить в подвал... Бандиты обчистили несколько квартир... Кругом аресты и обыски... Одной страшно, поэтому сама переехала в маленькую квартирку к приятельнице... Пошла работать в Музей города, в Аничков дворец... Хоть какое-то жалованье... Но купить на него можно только ржаной кофе, хлеб, похожий на землю, и ржавые селёдки... Да и то — отстояв часы в бесконечных хвостах... Сил никаких нет терпеть страх и унижения, а особенно нищету... Но границы закрыты, и паспорт большевики не дали... Открыто уехать можно только на санитарном Державном поезде — регулярно ходит между Киевом и Петроградом... А из Киева уже перебраться в Крым... Но нужно исхлопотать у Скоропадского пропуск и проезд... Тогда большевики выпустят... Если не арестуют раньше...

Тело содрогнулось вместе с душой. Строчки стали расплываться, к горлу подкатил удушающий ком.

Дата внизу — 28 сентября... Конечно, не по-большевистски. По-видимому, письмо кто-то из знакомых перевёз в этом самом «державном» поезде, а уже в Киеве отнёс на почту. И три недели оно ползло по Украйне, Дону и Кубани. Через три границы, считай... А его все письма и телеграммы? Не дошли, что ли?

Поднеся вплотную к лампе, перечитал медленнее. Нового ничего не вычитал, но прочувствовал куда сильнее: каждое слово — крик отчаяния, каждая фраза — мольба о помощи.

Кинуло в жар, лицо запылало — то ли от горячего кагора, то ли от рвущихся наружу слёз. Жажда немедленно что-то предпринять, кому-то приказать, послать телеграмму — всё, что угодно, лишь бы вытащить маму из большевистского ада, — обуяла вмиг. Но что именно, чёрт возьми?!

   — Все собрались и ожидают ваше превосходительство.

Развесёлый голос Гаркуши слегка привёл в чувство.

Неужто прослушал стук в дверь?

   — Без меня, скажи, пусть ужинают.

Слышно было, как адъютант, удивлённый нежданной резкостью, затоптался в нерешительности за дверью.

Но что, чёрт возьми, он может сделать? К Деникину ведь не обратишься, да и какой толк? Нет у того сношений со Скоропадским... И сам все мосты сжёг. Остался бы служить у Павла — давно бы вытащил стариков из Петербурга... Хоть за папу можно теперь быть спокойным. А вдруг мама уже арестована? И сидит где-нибудь в Петропавловке или Крестах, ждёт расстрела...

Чуть не взвыл от отчаяния.

Одна надежда — Олесинька. Пусть напишет Бибиковым в Киев, чтоб исхлопотали пропуск. А лучше телеграмму послать. А ещё лучше не Бибиковым, а прямо жене Скоропадского. Благо когда-то при знакомстве они понравились друг дружке. А примут такую телеграмму?.. Самому бы надо составить. И телеграмму, и письмо. И переслать Олесе как можно скорее. Ординарцем. Свой автомобиль отправить, ежели оказия не подвернётся...