Врангель

В феврале 1921 года контакт со Слащевым установил уполномоченный ВЧК Я. Тененбаум, проживавший в Константинополе под фамилией Ельский. В мае чекисты перехватили письмо известного журналиста и общественного деятеля Ф. Баткина из Константинополя в Симферополь артисту М. Богданову, где сообщалось, что генерал находится в настолько нищенском состоянии, что склоняется к возвращению на родину. Баткин и Богданов были завербованы чекистами, причем последний был командирован в Константинополь, но, попав в поле зрения врангелевской контрразведки, возвратился обратно. Богданова даже предали революционному суду за халатность. Слащев пытался выговорить себе охранную грамоту, гарантирующую личную неприкосновенность и выделение валютных средств его семье, остававшейся в эмиграции, но получил отказ. Да и сам он признавал, что никакая грамота не спасет от мстителя, если таковой объявится (он точно предсказал свою судьбу).

Якову Александровичу были обещаны прощение и работа по специальности — преподавателем тактики. Ф. Баткину удалось тайно посадить генерала с семьей и группой сочувствовавших ему офицеров на итальянский пароход «Жан», который 11 ноября 1921 года прибыл в Севастополь. Здесь Слащев был встречен главой ВЧК Ф. Э. Дзержинским и его личным поездом доставлен в Москву. Сохранилась записка Л. Д. Троцкого В. И. Ленину от 16 ноября 1921 года:

«Главком (С. С. Каменев. — Б. С.) считает Слащева ничтожеством. Я не уверен в правильности этого отзыва. Но бесспорно, что у нас Слащев будет только „беспокойной ненужностью“. Он приспособиться не сможет. Уже находясь в поезде Дзержинского, он хотел дать кому-то „25 шомполов“.

Материалы в региструпе[18] о Слащеве большие (речь идет о документальных свидетельствах преступлений Слащева. — Б. С). Наш вежливый ответ (рады будущим работникам) имеет пока что дипломатический характер (Слащев еще собирается тянуть за собой генералов)».

В дальнейшем Слащев преподавал тактику комсоставу Красной армии на курсах «Выстрел»[19]. Он так объяснил свой поступок: «Не будучи сам не только коммунистом, но даже социалистом, я отношусь к советской власти как к правительству, представляющему мою родину и интересы моего народа. Оно побеждает все нарождающиеся против нее движения, следовательно, удовлетворяет требованиям большинства. Как военный, ни в одной партии не состою, но хочу служить своему народу, с чистым сердцем подчиняюсь выдвинутому им правительству». (Здесь бывший генерал не был оригинален. Сменовеховец А. Бобрищев-Пушкин высказывался еще более откровенно: «Советская власть при всех ее дефектах — максимум власти, могущей быть в России, пережившей кризис революции. Другой власти быть не может — никто ни с чем не справится, все перегрызутся».)

Булгаков не разделял иллюзий сменовеховцев и никаких достоинств у советской власти не находил. Он прекрасно понимал, что большевики согласились принять Слащева только с целью разложить эмиграцию и спровоцировать исход на родину части военнослужащих белых армий: если такого палача, как Слащев, прощают, то остальным бояться нечего. Автор «Бега» читал книги генерала — не только выпущенную еще в опале, в 1921 году в Константинополе, «Требую суда общества и гласности», подписанную «Генерал Я. А. Слащев-Крымский», но и вышедшую в Москве в 1924 году «Крым в 1920 г.», предисловие к которой написал Дмитрий Фурманов.

Михаил Афанасьевич был знаком и с мемуарами крымского земского деятеля В. А. Оболенского «Крым при Деникине» и «Крым при Врангеле», опубликованными в Берлине в 1924 году. Там, например, есть описание Слащева:

«Это был высокий молодой человек, с бритым болезненным лицом, редеющими белобрысыми волосами и нервной улыбкой, открывающей ряд не совсем чистых зубов. Он всё время как-то странно дергался, сидя, постоянно менял положения, и, стоя, как-то развинченно вихлялся на поджарых ногах. Не знаю, было ли это последствием ранений или потребления кокаина. Костюм у него был удивительный — военный, но как будто собственного изобретения: красные штаны, светло-голубая куртка гусарского покроя. Всё ярко и кричаще-безвкусно. В его жестикуляции и интонациях речи чувствовались деланость и позерство».

Это описание явно было использовано Булгаковым. Сравним с ним ремарку с портретом главного персонажа «Бега»: