Врата Афин

– Пожалуйста, к-куриос, – пробормотал эпистат.

Он сам был потрясен тем, что использовал термин для обращения к высшему лицу. Назначенный всего лишь накануне, он чувствовал себя не в своей тарелке, не зная ни правил, ни прецедентов. Законам Клисфена едва исполнилось двадцать лет, но Ксантипп знал их хорошо.

– Пожалуйста, передумай! – сказал эпистат. – Вы оба марафономахи!

– Да, – ответил Ксантипп. – Да, это так.

Он долго смотрел Мильтиаду в глаза, пока тот не понял, что последует дальше.

– Я говорю, потому что мы марафономахи. Я высоко ценю Мильтиада, и он потерпел неудачу. Я объявляю суд.

Теперь он говорил только с Мильтиадом, больным и ошеломленным, растерянно стоящим перед ним.

– Разве это справедливо? – воскликнул Кимон. – Мой отец ранен, это видит каждый. Как можно привлечь его к суду, если он едва держится на ногах?

– Тем не менее, – тихо сказал Ксантипп, – таковы наши законы. Если ты хочешь выступить в его защиту, парень, у тебя есть такое право. Если нет, я уверен, что Мильтиад может говорить за себя сам. В конце концов, он осужден своими же собственными словами. Мне почти нечего добавить к тому, в чем он уже признался.

Кимон с мольбой посмотрел на эпистата, который смог только развести руками.

– Мне нужно будет поговорить с должностными лицами собрания, – сказал эпистат, обращаясь к ним за поддержкой. – Мы обязаны выбрать присяжных. Это не остракизм. Мильтиаду позволено защищаться от такого обвинения. В чем ты его обвиняешь?

– В плохом руководстве, мошенничестве, воровстве – во всем, что вы слышали от него самого. – Ксантипп бросил взгляд в сторону, туда, где Эпикл, слегка приоткрыв рот, потирал ладонью лоб.

– Тогда… тогда я должен отложить собрание до после полудня или завтрашнего дня. Пока у Мильтиада не будет возможности выступить в свою защиту, пока… пока у меня не будет возможности посоветоваться. Да, да, я думаю…

Ксантипп видел, что Фемистокл наблюдает за ним с выражением, не отличающимся от того, которое было у Эпикла. Пусть пялятся! Он принял решение и не позволит какому-то заикающемуся дурачку-эпистату снять Мильтиада с крючка.

– В Афинах нет писаного закона, – объявил Ксантипп.

Формально он обращался к эпистату, который все еще колебался и жалел, что жребий этого дня не выпал на кого-то другого.

– Все наши законы, все наши суды рассматриваются нами в один день. Сегодня утром я назначил судебное разбирательство. Если есть дело более важное, его можно отложить. Если нет, я хотел бы перейти к обвинению, защите и голосованию.

– Но какое наказание соответствовало бы тем преступлениям, которые ты перечислил? – жалобно спросил эпистат.

Многие в толпе нахмурились из-за этого нарушения ритуала.

Ксантипп сухо сказал:

– За смерть двух тысяч гоплитов – всех марафономахов? За потерю пятидесяти галер и всех свободных людей, которые на них плавали? За мошенничество с просьбой о командовании, с которым он не справился? Что еще, кроме смерти, может быть нашим ответом?

– Друг мой, – пробормотал Эпикл сквозь шум толпы, – прояви милосердие. Кое-где его до сих пор очень любят.

Ксантипп прикусил губу. Фемистокл уставился на него, но, возможно, и Аристид тоже. Для него было важно проявить достоинство перед этими людьми.

– Очень хорошо, эпистат. Пусть будет послезавтра. Я согласен на отсрочку. Это даст мне время допросить свидетелей.

Мильтиад посмотрел на него сверху вниз покрасневшими глазами, как больная собака, которая знает, что ей угрожают, но у нее больше нет сил сопротивляться.

Глава 15

Ксеркс шел по бледно-голубому мрамору, отполированному до такой степени, что он мог смотреть вниз и видеть цветную тень самого себя, смотрящего вверх. Впечатление было такое, будто он идет по поверхности озера в тихий день.

Его отец сидел на троне, под опахалами рабов, хотя солнце уже клонилось к западу. Приближался час ужина, и, подумав об этом, Ксеркс поискал глазами маленького евнуха Мишара, в чьи обязанности входило каждый вечер, склонившись к уху великого царя, напоминать ему о греках. Евнух стоял неподалеку, одетый в тунику из белого шелка. Новые золотые браслеты украшали запястья и лодыжки, отражая повышение в статусе.

Чувствуя на себе пристальный взгляд евнуха, Ксеркс подошел к отцу и опустился на одно колено. Только наследник мог принять такую позу. Это было его право – такого мнения придерживались все слуги и рабы, окружавшие его отца. Уж они-то понимали существующий порядок до мельчайших деталей. Даже цари падали ниц перед Дарием, распростершись во весь рост на мраморе, так что камень туманился от их дыхания. Но не наследник, не этот молодой человек, который пойдет по его стопам и будет править миром. Таким образом отец оказывал ему честь и помогал обеспечить преемственность власти.

Ксеркс подождал, пока отец кивнет, после чего встал и подошел ближе. Взяв правую руку царя в свою и дважды поцеловав его в каждую щеку, он прижался губами к губам Дария. В дыхании отца ощущалась сладость – запах зеленого дурмана.

– Тебе все еще больно, отец? – спросил он.