Врата Лилит (Проклятие Художника)

До поместья Никитского такси довезло Ганина, когда на часах было уже полчетвертого утра. Ганина встретил поднятый охраной длинноносый дворецкий с тонкими птичьими ножками и хриплым каркающим голосом, показал его комнату, ванную, выдал все необходимое — комплект белья, предметов гигиены… Ганин с наслаждением принял душ, переоделся в пижаму и отправился в свою комнату. Уже когда дворецкий сказал, что Ганин будет спать в бывшей спальне Никитского, у него в груди зашевелилось какое-то странное и неприятное чувство беспокойства: в самом деле, сначала этот поспешный отъезд Никитского со всей семьей — хотя тот говорил ему, что БУДЕТ на выставке, а Никитский не из тех людей, которые бросают слова на ветер —, а теперь… «Ну с какой это стати он мне выделил для проживания именно ЭТУ комнату? Все страньше и страньше, как говорила Алиса…». . А потому Ганин был готов ко всяким неожиданностям…

И на них он натолкнулся сразу же, при входе в комнату. «Так я и знал!» — подумал Ганин, увидев напротив роскошной, покрытой шелковым балдахином кровати Никитского, висящий Портрет! Правда, теперь он был в тяжелой золотой раме, с мягкой электрической подсветкой сверху… Ганин испытывал смешанное чувство какого-то беспокойства и в то же время радости, чувства вины перед портретом и в то же время вожделения, заставлявшего его подойти к нему, пообщаться с ним, как часто он делал это раньше, у себя на чердаке.

Но теперь Ганин решил наперекор всему к портрету не подходить — несмотря ни на что! «В конце концов, я сегодня весь день на ногах! Я устал! Уже почти утро! Ну имею же я право отдохнуть по-человечески!». Подумав так, он отправился в постель и утонул в перинах, набитых натуральным пухом, накрывшись, как в детстве, когда боялся ночных кошмаров, одеялом с головой.

«Ты сегодня поздно!» — вдруг промелькнула, как молния, в его голове какая-то странная мысль. Ганин вскочил и сел в постели, с ужасом оглядываясь вокруг, но никого в темноте не видел.

«Сядь со мной! Поговорим!» — промелькнули ещё две мысли, одна за другой, как электрические разряды.

И Ганин тут же ощутил, как его тянет куда-то, тянет неодолимо… «Наверное, — подумал Ганин, — так тянет железо к магниту или мотылька к одинокой лампе, горящей в ночи…». . Он попытался было сопротивляться навязчивому зову и даже встал, чтобы покинуть комнату, но, дернув за дверцу, он понял, что она закрыта на ключ.

«Черт! Закричать, что ли? Может, дворецкий и слуги взломают дверь?».

«Не стоит. Не откроют. Не услышат, — промелькнули сразу три мысли подряд. — Не бойся. Я не причиню тебе зла. Иди и сядь со мной. Поговорим».

Ганин повернулся спиной к двери в поисках источника мыслей и даже ничуть не удивился, увидев, что фиалковые глаза девушки с портрета направлены прямо на него. Они не моргали, они светились в темноте, они смотрели, вопреки всякой художественной логике не туда, куда должны были смотреть по всем законам перспективы — ОНИ СМОТРЕЛИ НА НЕГО…

По спине Ганина пробежал неприятный холодок, руки и ноги задрожали, стали какими-то ватными и непослушными, как у мягкой игрушки, в горле пересохло, на лбу выступила испарина, затошнило. Первая мысль, пронзившая сознание Ганина как молния, была: «Ну, все, дорисовался…». . Сразу вспомнились иронические намеки Расторгуева, истерические крики Светланы «Псих ненормальный, да тебе лечиться пора!», насмешки за спиной товарищей по учебе… Ганин никогда всерьез не воспринимал все это, считал, что такова уж судьба всех по-настоящему творческих людей — казаться окружающим сумасшедшими, «белыми воронами». Он не без удовольствия в таких случаях приводил себе на память имена Сократа, Андерсена, Диогена, слывших чудаками, но ни разу не сомневался в своей нормальности и психической полноценности. Даже когда начались чудеса с портретом, Ганин это воспринимал скорее как игру воображения, сублимацию своих инстинктов и был даже доволен ею — пусть будет, зато какая пища для воображения, для творчества! И в самом деле, появление портрета давало ему бешеную творческую энергию. Шутка ли: за полгода написать почти 30 полноценных полотен из одного только барятинского Марьино! И откуда только силы брались?.. Даже мысль, которая пронзила его сознание при продаже портрета Никитскому он воспринимал как продолжение игры, но это… То, что он ощутил сейчас, в своей голове, невозможно было выдать уже за простые галлюцинации, за игру разума, это было нечто иное. Мало того, что мысли носили явно посторонний, чужеродный характер — их посылал кто-то другой, кто-то явно со стороны, — так теперь и этот взгляд… Живой, пронизывающий, дерзкий, страстный, угрожающий и призывающий к себе одновременно, взгляд, красноречивее которого не может быть ни одно слово на свете, говоривший только об одном — о том, что он может принадлежать только одушевленному и разумному существу, каким-то мистическим образом вписанному красками в ткань холста…