Врата Лилит (Проклятие Художника)

… Шли молча. Каждый думал о своем. Расторгуев как наяву представил себе, как жена опять устроит ему скандал, почуяв, что от него пахнет спиртным и почему-то разгневанная жена у него в голове представала в виде той самой девицы с портрета — солнцеобразное лицо, пухлые губы, искаженные в гримасе, хищный оскал белоснежных зубов… Да, и ещё кроваво-красные блики в фиалковых глазах! Отношения с женой не ладились уже второй год. Расторгуев часто пил и редко ночевал дома, иногда по нескольку ночей подряд. Жена грозилась подать на развод и забрать детей, но каждый раз прощала его при условии, что это больше не повторится, а вот теперь опять… Расторгуев мрачно вздохнул и поглубже укутался в плащ — ночь была прохладной.

А Ганин думал о том, что жаль, что не удалось показать Пашке всех фотографий из альбома: кто знает, удосужится ли он прийти на выставку, ведь у него ветер в голове, а его оценка — всегдашнего эстета и, если можно так выразиться, гурмана от живописи — была так важна для Ганина! А он уже хотел попросить его написать критический очерк о предстоящей выставке: так, как его может написать художник Павел Расторгуев ведь не напишет больше никто!

Но не только эти мысли беспокоили Ганина: его ни на секунду не оставляло навязчивое ощущение, что КТО-ТО идет рядом с ним, слева, и чья-то невидимая воздушная рука сжимает его левое плечо, точь-в-точь как это делает девушка на прогулке с молодым человеком. Ганин несколько раз нервно проводил плечом, пытаясь сбросить её с себя, но всё было тщетно. А потом, где-то на периферии своего сознания, он услышал чей-то беззвучный голос, какое-то странное пение. В нем не было ни единого звука, скорее, это был поток мыслеобразов, который, тем не менее, складывался в его голове в слова, в зловещие слова какого-то причудливого и жуткого заклятия…

  Раз, два, три —
  К портрету подойди!
  Четыре, пять, шесть —
  Можешь рядом сесть!
  Семь, восемь —
  И судьбе ты вызов бросил!
  Девять, десять —
  Что-то милый друг не весел…
  Одиннадцать, двенадцать —
  Раньше надо было сдаться!
  И, наконец, Тринадцать —
  И кому теперь смеяться?..

Ганин, вконец измученный назойливыми, как летние мухи, ощущениями и образами, попытался отвлечься, принявшись вертеть головой по сторонам.

Редкие дома, по большей части абсолютно пустые, были погружены во тьму — луну закрыли тучи, звезд не было видно, дул порывистый неуютный ветер, вдобавок ко всему заморосил дождь — мелкий, холодный, противный… И вот уже скоро под ногами друзей образовалось настоящее болото — асфальтированных дорог в Валуевке так до сих пор никто и не удосужился провести. Редкие столбы с фонарями (далеко не каждый пятый из них горел!), да впереди огни станции, отдаленный лай какой-то собаки, легкий шепот дождя да чавканье грязи под ногами — вот и все, что составляло весьма убогую картину этой местности.

Наконец, Ганин облегченно вздохнул — дошли…: прямо перед путниками стоял пустой, как кладбище, перрон, давно немытое, замызганное окно билетной кассы, отвратительные грязно-желтые стены, заплеванный асфальт у исписанных неприличными словами скамеек… — в общем, типичная картина станции глухих провинциальных пригородных электричек.

— Ну, все, Ганин, аривидерчи… — протянул свою вытянутую, с длинными, как у пианиста, пальцами руку Расторгуев. — Иди, а то ещё уснешь тут да замерзнешь насмерть. Холодрыга тут, как в морге… — и действительно, Расторгуева почему-то затрясло, и кожа его рук покрылась «гусиной кожей».

— Ты все-таки не передумал? А я надеялся… — разочарованно вздохнул Ганин. — Ну, ладно, буду ждать тебя на выставке. Вот, возьми… — Ганин торопливо сунул рекламный проспектик в карман плаща Расторгуева. Но тот уже ничего не отвечал: он сел на беспощадно изрезанную складным ножиком облупленную скамейку, съежившись от холода, и поплотнее укутался, чем-то напоминая тем самым мокрого воробья на веточке, закрыв глаза.

— Эй, не спи, а то замерзнешь! Давай я тебя посажу…

— Да ладно, Ганин, иди уже! — отмахнулся он. — Не сплю я, а просто медленно моргаю. Не хочу я, если честно, брать на себя ответственность за то, что ты попрешься домой после полуночи. Давай, до скорого… — и Расторгуев шутливо снял шляпу и склонил перед Ганиным голову.

— Хорошо… — неуверенно переминаясь с ноги на ногу, ответил Ганин. — Ты только позвони, когда до дома-то доберешься! Ну, или завтра утром хотя бы…