Врата Обелиска

– У меня было двое детей. – Удерживать ребенка-орогена от того, чтобы разрушить все вокруг, забирало у тебя много энергии в самые ранние дни. Ты научилась спать вполглаза, твои сэссапины реагировали на самое ничтожное дрожание детского страха или досаду малыша – или, что еще хуже, на местные сотрясения, которые могли спровоцировать реакцию любого ребенка. За ночь ты гасила с десяток опасностей.

Он кивает. И ты запоздало вспоминаешь, как порой просыпалась в ночи на Миове и видела, как Алебастр сонным взглядом смотрит на Корунда. Ты вспоминаешь, как дразнила его, поскольку он тревожился, когда Кору никому не угрожал.

Да гори Земля, тебе ненавистно осознавать все это задним числом.

– Меня оставили с матерью на несколько лет после рождения, – говорит он словно сам себе. Ты уже догадалась, с учетом того, что он говорит на наречии Побережья. Но откуда это узнала его выведенная в Эпицентре мать, это загадка, которая никогда не будет разгадана. – Меня забрали, как только я стал достаточно взрослым, чтобы меня можно было как следует запугать, но до того она, вероятно, пару раз не дала мне заморозить Юменес. Не думаю, что мы предназначены для воспитания глухачами. – Он замолкает, глядя куда-то вдаль. – Через несколько лет я случайно встретил ее. Я ее не узнал, но она как-то узнала меня. Я думаю, она – была – из старшего консультативного совета. Насколько помню, девятиколечница. – Он на миг замолкает. Возможно, обдумывает тот факт, что убил и родную мать тоже. Или, может, пытается припомнить что-то еще, кроме случайной встречи двух чужих людей в коридоре. Внезапно его внимание обостряется, возвращаясь к настоящему и тебе. – Думаю, что сейчас ты можешь быть девятиколечницей.

Ты не можешь скрыть удивления и удовольствия, хотя скрываешь это под внешним безразличием.

– Мне казалось, такие вещи уже ничего не значат.

– Так и есть. Я постарался зачистить Эпицентр прежде, чем разорвать Юменес в клочья. На краю провала на месте города еще остались здания, правда, может, сейчас уже повалились. Но обсидиановые стены превратились в крошку, и я позаботился вогнать Главное здание в яму в первую очередь. – В его голосе глубокое, мстительное удовлетворение. Он говорит прямо как ты за мгновение до того, когда воображала убийство камнеедов.

(Ты смотришь на Сурьму. Она снова следит за Алебастром, продолжая поддерживать его рукой под спину. Ты почти способна вообразить, что она так поступает из доброты или привязанности, если бы не знала, что его кисти, стопы и предплечье попали в то, что заменяет им желудок.)

– Я упомянул кольца только в качестве сравнения. – Алебастр шевелится, осторожно выпрямляется и затем, словно услышав твои мысли, протягивает свою прикрытую камнем правую культю. – Загляни внутрь. Скажи, что видишь.

– Ты не собираешься сказать мне, что происходит, Алебастр? – Но он не отвечает, просто смотрит на тебя и вздыхает. Ладно.

Ты смотришь на его руку, которая теперь кончается у локтя, и думаешь – что значит заглянуть внутрь. Затем ты невольно вспоминаешь ночь, когда он изгонял яд из клеток своего тела. Но у него была помощь. Ты хмуришься, инстинктивно глядя на странный розовый предмет у него за спиной – похожий на слишком длинный нож с большой рукоятью, чем-то напоминающий обелиск. Шпинель, сказал он.

Ты смотришь на него – он наверняка видел, как ты разглядывала этот предмет. Он не шевелится: его обожженное и покрытое каменной коркой лицо неподвижно, отсутствующие ресницы не дрожат. Хорошо же. Все сойдет, пока ты делаешь, как он просит.

Итак, ты в упор смотришь на его руку. Ты не желаешь испытывать шпинель. Непонятно, что из этого выйдет. Вместо этого ты в первую очередь позволяешь своему сознанию войти в его руку. Ощущение абсурдное; ты всю жизнь сэссила слои земли на много миль внизу. Однако, к твоему удивлению, твое восприятие может охватить и его руку. Она маленькая и странная, слишком близкая и слишком крохотная, но она здесь, поскольку как минимум внешний ее слой – каменный. Кальций и углерод с вкраплениями окиси железа, некогда бывшего кровью, и – ты застываешь, хмуришься и открываешь глаза. (Ты не помнишь, что закрывала их.)

– Что это?

– Это – что? – Край его рта, не заваренный ожогом, приподнимается в сардонической усмешке.

Ты злишься.

– В том, чем ты… – «становишься». – В этом камне. Это не камень, не знаю. И камень, и не камень.

– Ты можешь сэссить плоть дальше по руке?

Не должна бы. Но когда ты сужаешь свой фокус до предела, на который способна, когда ты жмуришься и прижимаешь язык к верхнему небу и морщишь нос, ты ощущаешь это и здесь. Большие липкие глобулы, толкающиеся друг с другом, – ты тут же с отвращением выныриваешь. По крайней мере, камень чист.

– Посмотри снова, Сиен. Не будь трусихой.

Ты могла бы разозлиться, но сейчас ты слишком взрослая для такой дерьмовой подначки. Сжав челюсти, ты пытаешься снова, сделав глубокий вдох, чтобы тебя не мутило. Внутри его все такое мокрое, и эта вода даже не зажата между слоями глины или…