Врата смерти

И подняли тело Джа-ламы на руки, и вынесли во двор, весь заметенный снегом, заметеленный весь. И высокое, прозрачное, как Байкал, голубое небо стояло над нами великой перевернутой прорубью. И головы наши, и глаза наши тонули в ней. И мгновенно мальчишки нанесли сухих веток, кедрового и елового лапника. И сложили большой костер. И подошел Нанзад-батор, и взмахнул ножом, которым хотели меня убить, и по старому монгольскому обычаю отрезал Джа-ламе голову — так отрезают от тела голову поверженного врага. И положили в костер тело Джа-ламы, и зажгли костер, подожгли с четырех сторон. И огонь обнял его тело, и сгорел он, и вместе с кедровыми ветками, с еловыми иглами обратился в пепел. Сгорела его кровь, его мясо и кости. А его голову Нанзад-батор насадил на пику, на старую аратскую пику из его же коллекции, уже наполовину растащенной милиционерами, соседями, пацанвой, и высоко поднял пику, и люди склоняли головы и шептали мантры, люди задирали головы, люди все прибывали во двор, люди валом валили со всего Иркутска, люди приезжали из Аги, из Иволги, из Верхнеудинска, из Гусиноозерска, из самого Улан-Удэ, из всех дацанов, чтобы увидеть своими глазами торчащую высоко на пике голову Джа-ламы, того, кто еще в ранней юности съел в Тибете листья от Древа Жизни, одиноко в горах растущего, дающего бессмертие.

И я стояла, подняв простоволосую голову, в окровавленной ночной сорочке, глядела на голову, воздетую на пику, и плакала тихо, чтобы никто не заметил слез, но слезы, как голомянки, плыли в ледяной проруби лица.

И лицо мое было как белый лик Луны, и я шептала сама себе белыми от мороза губами: держись, царица ночи Ай-Каган, придет ночь, и ты будешь владычить опять. Утро — не твое время. День — не твое царство. Лишь в черноте ты посылаешь золотой, царственный свет свой. Лишь во тьме ты произносишь молитву, и белым молоком уйгурских кобылиц она льется вниз, на затылки и плечи усталых, ничему и ни во что не верящих людей.

И снег падал вниз с прозрачного голубого неба — так падают сверху вниз печальные старомонгольские письмена.

Рельеф седьмой. Любовь и смерть

‹…›

Луна глядит на укутанную в песцовую шубу снега и инея, молчаливую землю. Все реки подо льдом. Спит замок Тинтажель. Спят громады кирпичных мрачных домов, и внутри них, увязанные в каменные мешки, спят плененные люди. Их по рукам и ногам повязала Смерть. А тот, кто полюбил, бессонный. Его глаза — две звезды. Луна — его корона. У меня тоже такая была корона. Я была увенчана, коронована. Я тоже сподобилась быть царицей на этом свете, еще на этом; Царицей любви своей. ‹…›

Я ждала его. О, как же я его ждала.

А может, это была не я, а белокурая Изольда, я уже не отвечаю за себя. У сумасшедше любящих все плывет и тает перед глазами, и они — это уже не они, а все сущее вокруг; и те, кто умер давно, вдруг оживают в них, и они путают имена, времена. Король Марк уехал на охоту с друзьями, я томилась в избе одна. Лес блистал всеми алмазами под январским солнцем. Я решила дерзко: тоже надену лыжи, как и они, мужчины, побегу в соседнее село, в Морозово, там рядом ручей в лесу, в снегу, бьет ключ; возьму большую бутыль, наберу из родника зимней воды…

Закусив губу, я напялила бурки, пристегнула короткие широкие лыжи. Настоящие охотничьи лыжи, я любила в них ходить. Привязала к поясу пустую бутыль, как флягу. Погляделась в зеркало: ничего себе Изольда!.. волосы из-под шапки по плечам разбросаны, щеки румяные, как клубника, глаза горят отвагой… Воительница!.. Вперед!

Я выкарабкалась на лыжах со двора, закрыла на вертушок калитку, оттолкнулась палками — и заскользила, покатилась, резко взмахивая руками, втыкая палки в снег, пошла, пошла — по накатанной охотниками лыжне, прямо на север, в Морозово, ну, часа три пройду, не меньше. А что?.. Пить захочу — вон он, снег. Везде. Зачерпни в пригоршню — и ешь, и пей.

Солнце заливало меня желтым липовым медом. Я была совсем одна в лесу. Я вольно, свободно шла по лыжне, взмахивая палками, дышала ровно, спине было жарко, и между лопаток тек пот. И я не заметила, как, когда на лыжне появился человек. Он шел наперерез мне, и он мог свободно обойти меня на лыжне, обогнуть, и он приближался ко мне стремительно, потому что он шел быстро, гораздо быстрее меня, но он этого не сделал. Он остановился прямо передо мной, заграждая мне путь. Остановилась и я. Минуту мы молча глядели друг на друга. Он стащил с головы черную лыжную шапку. Бросил ее себе под ноги. Подкатился на лыжах еще ко мне, ближе. Я увидела, какой он морщинистый и седой. Колко торчала короткая стрижка.

— Здравствуй, Изольда моя, — сказал он тихо, и я увидела слезы в его запавших глазах, и дрожь прошла по всем морщинам его. — Как же долго я ждал тебя. Всю жизнь.