"Врата сокровищницы своей отворяю..."

Здесь все кипит — вот-вот кого-нибудь ошпарит. Пе­репадет, наверно, и мужикам, «хозяевам», собравшимся в одной хате и увлеченным мужским занятием: игрой в карты. Здесь страсти тоже закипают — не копеечные, хотя игра идет на копейки.

«— Под твою темную,— сухим голосом сказал Валента Ивану, взглянув на него украдкой, и забараба­нил ногтями по столу, чтоб не так заметно было, как дрожат у него руки.

— Чем он побил? Слишком умные вы все,— стал перекидывать карты Валента.

— Чем? Вальтом козырным...

— Вальтом козыльным,— покраснел Валента и вы­валил язык, сердито дразня их: знатоки сыскались, не играете, так не лезьте не в свое дело.

Спор заходил далеко. Уважающие себя игроки помалкивали, не заступаясь ни за одного, ни за другого. Все не любили Валенту за его ум, радовались его ошибке...»

Целый мир здесь — симпатий, антипатий, злости, алчности, зависти, высокомерия, «местного» юмора. Самоуглубленно, с чувством собственного достоинства деревенские мужчины заняты делом — в стороне от писка детей и поросят. И тут произошло неожиданное: словно шаровая молния влетела в хату...

«В эту минуту в хату влетела Кулина, жена Ивана, и подскочила к столу:

— Чтоб ты света божьего не видел, как ничего, кроме карт, не видишь. Чтоб ты с этой скамьи не слез, как ты из-за карт не вылезаешь, домой не идешь. Лентяй ты, чтоб тебе, чтоб ты, га-го-го,— как из торбы горох, сыпала она.

Ивана как ветром сдунуло со скамьи. Деньги с кона очутились в кармане Валенты, а изорванный Кулиной в клочья крестовый король разлетелся по столу и под шесток. Игроки опешили.

Проявив такую решительность, баба и сама на мгновение поразилась, но тотчас опомнилась, пока фор­туна была в ее руках.

— Домой иди, мошенник! — крикнула она на пороге и так хлопнула дверью, что стекла в окнах задребез­жали.

Игроки запоздало перепугались.

— Ну, не приведи господи мне такая жена: я ее мигом образумил бы, на всю жизнь закаялась бы такие штучки выкидывать,— сказал кто-то поспокойнее.

Игра потеряла всякий интерес».

Потом мы видим тех же людей в иных обстоятельст­вах, за иным занятием, с другим выражением лица, с другими словами на устах.

Деревенская свадьба! — и вдруг за теми самыми женщинами, теми самыми крестьянами видится нечто иное, большое, то, что называют народом.

«Свадебные поезжане заняли весь двор. Хрупали сено кони, звякая колокольчиками и бубенцами. Тут и там ходили люди, громко смеялись и шутили, шныря­ли под ногами дети, играли в снежки, и стоял праздничный гомон. А из хаты доносились звуки скрипки и глухие удары бубна, слышны были песни и говор хмель­ных гостей.

— Одаривайте, одаривайте княгиню молодую! — во весь голос гремел веселый дед Петрок. Он был при­глашен сватом и немного захмелел. Но горделиво взмахивал тарелочкой, обернутой белым платком, на которую складывали подарки.

Музыканты играли с веселым задором белорусскую польку, и в хате все ходило ходуном. Валента, важный, словно и не пьяный, подобревший, помогал музыкан­там: широко расставив ноги перед скоморохами, он изо­бражал бас, двумя лучинками барабанил в такт по струнам»

«Пока они беседовали, в круг протолкалась Петрочиха, она тянула за руку молчаливую невестку.

— Пойдем, пойдем, моя рыбонька! Вместе работаем, вместе спляшем. Пусть любуются добрые люди, как мы гуляем.

И пошла-пошла старуха, отступая задом, подпрыги­вая по-сорочьи: хлопала в ладоши и веселыми глазками пристально вглядывалась в молодуху, а та, одной рукой подхватив край фартука и другой плавно взмахи­вая у головы, плыла за свекровью с едва заметной улыбкой, в которой постоянное затаенное страдание спешило теперь навстречу безудержному веселью и поддавалось ему.

Старуха запела старческим, дрожащим и ласковым голосом:

Ты, невестушка,

Ты — лебедушка!..

И молодуха сразу подхватила:

Матушка моя старенька,

Как голубка седенька!

И все были поражены чистым и звонким голосом этой тихой и молчаливой невестки Петрока».

***

Уже раннему творчеству Максима Горецко­го свойственно то, что мы видим и у других классиков белорусской литературы — в произведениях Купалы, Коласа, Богдановича. Они умеют видеть свет во тьме, видеть духовную силу, нравственную мощь угнетенного люда.

Однако каждый видит и показывает по-своему.

Янка Купала — с обязательной дистанции, истори­ческой, романтической («Гусляр», «Бондаровна», «Она и я»).

Якуб Колас, наоборот, так приближает к себе и к читателю сам быт крестьянина, все его хлопоты и всякую его радость, что и далекое становится близким, согревается живым человеческим теплом. И тогда «низкое» становится высоким, поэтичным, духовно просветленным.

А Максим Богданович еще и самой формой стихо­творения, поэмы, заботливо культурной и в то же время живой, новой (потому что сама попытка на белорусском, на «мужичьем» языке так «культурно» писать нова­торство), подчеркивает духовную глубину, содержатель­ность, богатство того жизненного материала, с которым он имел дело.