"Врата сокровищницы своей отворяю..."

Рассказы, которые тут рассматривались («Чернич­ка», «Ходяка», «На этапе»), также как и «Покой», «На панской кухне», «Ошибка», «Томится сердце», «Две сестры», «Габриелевы посадки», «Деготь» (о некоторых из них еще будет разговор), написаны после фронта, окопов — в Гжатске, Богатьковке, в Железноводске, ког­да раненый Горецкий лечился и опять возвращался к жизни, возвратился в мир литературных интересов. Что-то было напечатано в газетах, журналах в 1917— 1922 гг., что-то позднее печаталось или готовилось к изданию, и Горецкий не раз еще обрабатывал, шлифовал почти все эти рассказы. В двухтомник вошли они (боль­шинство) в том виде, который придал им писатель, когда в 1928 году готовил неосуществленный сборник «Рас­сказы».

И все же сам характер рассказов, настроение, которое царит в произведениях этих, найдено было художником еще тогда — в основном в 1916—1921 годах.

Каждый из названных здесь рассказов несет в себе тонкое лирическое настроение (опять назовем его «че­ховским»), которое создается, кажется, не словами, не фразами, а самой действительностью: художник нам ее показал, живую человеческую действительность, уго­лок жизни, души чьей-то уголок, а сам как бы отступил в сторону. Отступил и смотрит с потаенной печалью — на жизнь человеческую, на нас, читателей, да и на себя самого. Потому что пока ты над чужой судьбиной печа­лишься или размышляешь, человек, твоя жизнь идет, мчится, тот же беспрерывный поток куда-то несет и ее!

«Мисюсь, где ты?..» — уже сколько лет звучит не переставая та чеховская нота, звук тот, замирая.

В рассказе М. Горецкого 1913 г. «Цвел жасмин» так даже просто повторяется концовка «Дома с мезо­нином».

«Прошло немало времени, на другом жизненном пути очутился я, много других людей повстречал, но до сих пор время от времени появляется передо мной нежно-любимый образ маленькой чернявой евреечки с печальным взглядом черных глубоких глаз.

— Муся, Муся...»

Однако минула война, были окопы, близкая смерть ранение. Затем госпитали, лечение в Железноводске...

Настроение углубляется, становится действительно собственным чувством и открытием: вдруг ощутил моло­дой писатель, как житейские бури ускоряют время, отсюда — особенное желание остановить мгновение, вот это мгновение, секунду, потому что бег времени необра­тим...

В Железноводске написал он рассказы «Томится сердце» (первая половина 1917 г.) и «Габриелевы посад­ки» (сентябрь 1917 г.) — особенно сильные по настрое­нию (от них после невидимая линия протянется — в Вятку, в Песочню, к последним, самым печальным и горьким записям писателя).

Есть в народе обряд — девушки зовут, «кличут вес­ну». Рассказы эти — тот же «зов». Весну свою призы­вает, но ту, что минула, что в прошлом. И еще — в ту сторону «зов» (и как бы эхо оттуда), где Беларусь, от которой он впервые так далеко.

И потому вспоминает свою мать, увидев случайно встреченную пожилую женщину («Томится сердце»).

«Буду смотреть на красивые просторы, на лес на горах. Он издали кажется травой, напоминая луг в Белоруссии».

«Томится сердце мое: она так похожа на мою мать. Такое же родное, морщинистое, болезненное лицо».

Вспомнился рассказчику старик Габриель («Габриелевы посадки»), после которого остались в родных мес­тах на дорогах деревья, им посаженные...

Жил человек бестолково, ни себе, ни людям от него радости не было...

«Жил на свете грешник, дебошир, пьяница, картежник и гуляка. Еще сызмала отравлял жизнь своей тихой, доброй матери и гордому, своенравному отцу. Учился и недоучился. Хотел продать душу черту, но черт не пришел брать ее, и тогда он перестал верить богу и ксендзу. Загубил славную кузину — съехала в белый свет и, говорят, ушла в монашки. Пытался покончить самоубийством, но врачи спасли его. Женив­шись на дочери приехавшего неизвестно откуда однодворца-старовера, успокоился и занялся общественными делами: поссорился с начальством, нагнал страху на торгашей, а крестьян замуштровал, гоняя по разным «присутствиям», добиваясь справедливости, и кончил тем, что ужасно запил...»

И все же осталось нечто на земле — даже от Габрие­ля. Деревья, которые он, став совсем нелюдимым, садил у дорог, «...ласкают в хорошую весну глаз людской, летом дают подорожному и нищим приятную прохла­ду — и шумят-шумят — поют песню вечности...»

И опять свое, затаенное: «Лечу мыслью к краю родному, к посадкам тем у дороги.

За тысячу верст вижу их...»

«...Посадки, посадки жизни моей! Где вы?»

Какой законченный все же путь прошел человек и писатель Максим Горецкий!

При всей трагической незавершенности, оборванности его жизни.

Потому что действительно целостная натура он — этот крестьянский сын и законченный интеллигент (в лучшем смысле этого слова).

Вся жизнь — ощущение, мука, что не успеет, не сможет, обстоятельства не позволят сделать то, что мог бы, должен — свои «посадки» оставить на земле, на человеческих дорогах.

Вся жизнь — мысль эта, мука.

Особенно в письмах его к жене и детям. В вятском горько-ироническом дневнике «Леониуса Задумекуса»: