"Врата сокровищницы своей отворяю..."

Такая уж вещь эстетическое восприятие — иногда парадоксальная. Сам идеал гармонической женской красоты сложился, складывался под влиянием прежней, безрукой Венеры Милосской, и не купцы-злодеи, видите, а молния, ревнивый небесный огонь — вот кто, оказы­вается, отобрал («отбил») у Венеры руки!

Можно и еще примеры приводить. Микеланджеловские рабы и Моисей существуют для нас в своей отдельности и законченности. Хотя они — всего лишь фрагмент неосуществленной общей надмогильной ком­позиции.

В картинных галереях глаз наш иногда останавли­вается на полотнах, явно недорисованных. Даже грунт, грубая ткань проступают из-под красок, масла. Неожи­данное бывает ощущение, что незаконченность, что тот грунт, материал, фактура придают нарисованному не­кую грубую мощь, силу. Незавершенность начинает восприниматься как нечто дополнительное — как до­полнительный эстетический эффект. А вовсе не как отсутствие чего-то — хотя ждать можно было именно этого.

В Горецком нас многое поражает. Но после всего, что уже почувствовали, увидели мы в его произведениях и в его необычном таланте, пусть не будет неожидан­ностью, что 20-летний деревенский парень такое вот написал, сказал в 1914 году:

«Бывают произведения: все линии в них строго правильны, они прекрасны, но нас не привлекают.

И другие произведения: некий недостаток в них незначительный, но этот недостаток такой дорогой и великолепный, что магнитом притягивает».

Не думал молодой литератор, как будет соответство­вать это его последнему произведению, главной эпопее его жизни!

***

Когда читаешь «Комаровскую хронику» («Комаровскую кронику» — как пишется в «тетрадях» М. Горецкого), страницу за страницей (и первую, и вто­рую, и пятую «тетрадь») — и все про Комаровку и соседние деревни, все про Задум (Батур) и про другие крестьянские «роды», следишь за судьбой детей Кома­ровки в далеком мире войны, революций, высылок, углубляешься в психологию, взаимоотношения, харак­теры всех Задум-Батур (Ганны, Прокопа, Левона (Кузь­мы), Лаврика, Маринки и др.),— когда вот так прочита­ешь «Комаровскую хронику», возникает чувство, что тебе открылся целый мир, в себе законченный. Есть и внутреннее движение в этом произведении: из глуби­ны десятилетий через судьбы поколений движется время, сложно переплетены судьбы и характеры людей характеры меняются, развиваются... Но главное: во всех пяти «тетрадях» есть то, что можно назвать нравственным стержнем, нравственным единством ав­торского видения, а это и делает прежде всего (по Толстому) произведение художественным целым. Взгляд на народную жизнь, на свой край, оценка, пони­мание отдельного человека, представление о человече­ском счастье или несчастье, сам образ рассказчика — за всем стоит, ощущается позиция автора, который прожил жизнь и знает, что прожил; который знает, чувствует: если не скажешь главного сейчас, то не скажешь уже никогда.

Писатель может прожить долгую жизнь, много сде­лать и все же не написать свою Главную книгу. Как мо­жет прожить человек жизнь, так и не узнав сильную, всепоглощающую любовь. И один, и второй вряд ли мо­гут считаться людьми счастливой судьбы, осуществив­шими самих себя целиком.

Человек собирал, готовил материал к основному своему произведению, десятилетиями жил мыслями о нем. А тут начал спешить, складывать подготовленный материал в «будущее произведение», примерять, вытя­гивать в «одну линию» — тетрадь за тетрадью. Мате­риал начинает жить по законам художественного про­изведения. Самовозгорается. Писатель уже чувствует, видит, что он ближе к цели — ближе к произведению — чем считал сначала, когда только начинал его переписы­вать, «складывать». Теперь загорается уже и автор: тревожной радостью и спешкой. Спешит, потому что знает, что успеет. Успеет написать не далекую ту эпопею, о которой всегда думал, а вот это — что неожиданно, вдруг начало получаться из собранного материала. Что восстало из самого материала, как только вытянулся он «в одну линию»...

Из этого и возникает особенное настроение «Комаров­ской хроники». Щемящее настроение последней вещи, лебединой песни. Все сокровища памяти, сердца, все главные моменты жизни, пережитое, передуманное — свое, близких людей, деревни — все сюда, сюда, одно к одному. На «высокое» и «сухое» место. Чтобы волны событий, тревожного времени не смыли и это, не унесли, не похоронили. Чтобы осталось... Может быть, еще пона­добится для дела: ему, автору, или еще кому-либо.

А вообще неизвестно, кто придет, войдет в раскрытые всем «врата»...

«А кто они будут? Жду сочувствующее, близкое сердце, но ведь врата раскрыты всем...»