Врата судьбы. Занавес. Забытое убийство. Рассказы

«Mon cher ami,

Когда вы будете читать эти строки, я уже буду четыре месяца как мертв. Я долго спорил с самим собой, стоит ли мне писать нижеследующее, но решил, что некоторым людям необходимо знать всю правду о втором „Таинственном происшествии в Стайлзе“. Я также осмелюсь предположить, что к тому времени, как вы будете читать сие, в вашей голове уже прочно поселятся абсурдные соображения, неприятные и даже мучительные для вас.

Однако позвольте мне сказать и следующее: вы, топ ami, довольно легко могли бы придти к правильному выводу без моей помощи. Я позаботился о том, чтобы вы получили для этого все „ключи“. Но если этого не случилось, то, как всегда, лишь по той причине, что по своей натуре вы слишком доверчивый и благородный человек. A la fin соmmе аи commencement[189].

Как бы то ни было, вы должны знать, кто убил Нортона — даже если до сих пор не подозреваете, по какой причине умерла Барбара Франклин. Боюсь, прояснение этого обстоятельства может вас потрясти.

Итак, начну с начала, когда я, как вам известно, попросил вас приехать в „Стайлз“. Я писал, что вы мне нужны. И это правда. Я хотел, чтобы вы стали моими ушами и глазами. И это тоже правда, хотя, может быть, не в том смысле, который вы этому придавали. Мне надо было, чтобы вы видели и слышали только то, что мне было нужно.

Вы жаловались, cher ami, что я был „нечестен“ по отношению к вам, рассказывая об этом деле, что я утаил от вас известные мне факты, что я отказываюсь раскрыть вам тайну личности „Икс“. И это все совершенно верно. Мне пришлось так поступить, но не по тем причинам, которые я вам изложил. Теперь вы узнаете настоящие мотивы.

Давайте рассмотрим с вами дело „Икс“. Я показал вам резюме нескольких преступлений, подчеркнул, что из каждого отдельно взятого дела можно сделать вывод: человек, обвиняемый или подозреваемый в совершении преступления, действительно его совершил и что альтернативы этому быть не может. Но затем я подчеркнул второе, не менее важное обстоятельство: в каждом из этих дел чувствуется присутствие „Икс“: или он был поблизости от места преступления, или каким-то иным образом имел к нему явное отношение. И тогда вы сразу же пришли к заключению, которое парадоксальным образом было одновременно и верным и несоответствующим действительности. Вы сказали, что это „Икс“ совершил все эти преступления.

Да, друг мой, обстоятельства таковы, что в каждом (или почти каждом) деле только обвиняемый, по всей вероятности, мог совершить данное преступление. А с другой стороны, как объяснить причастность ко всем этим делам „Икс“? Помимо людей, непосредственно связанных с полицией или, предположим, с адвокатской конторой, расследующей уголовные дела, много ли найдется мужчин или женщин, которые в силу каких-то причин могли иметь отношение ко всем пяти убийствам? Сами понимаете, вряд ли кто-то признается, что водил близкое знакомство с пятью убийцами. Нет, нет, топ ami, вот это никак не возможно. Значит, во всех этих делах мы сталкиваемся с любопытным явлением, которое в химии называется „катализацией“, когда между двумя субстанциями происходит реакция, но происходит это только в присутствии третьей субстанции, хотя сама она прямого участия в реакции не принимает. Состав этой третьей субстанции всегда остается неизменным, хотя состав других постоянно меняется. Вот такова диспозиция. Она означает, что там, где присутствовал „Икс“, совершалось преступление, но сам „Икс“ непосредственного участия в преступлениях не принимал.

Необыкновенная, беспрецедентная ситуация! И я понял, что в конце моей жизни столкнулся с выдающимся в своем роде преступником, использующим такую технологию убийства, при которой его никогда не смогут изобличить.

Это потрясающая технология, хотя и не новая. Существуют параллели. Тут появляется на сцене оставленный мною для вас первый „ключ“. Трагедия „Отелло“. Именно здесь мы знакомимся с замечательно обрисованным прототипом „Икс“. Это — законченный негодяй Яго. Гибель Дездемоны, Кассио и самого Отелло — деяния Яго, спланированные им и, по сути дела, им же самим осуществленные. Тем не менее, он остается вне круга подозреваемых, и его никто бы не разоблачил, если бы Шекспиру не понадобилось сорвать с него маску, чтобы покарать злодея. Ему пришлось прибегнуть к самому банальному трюку — с платком — предметом, совершенно не соответствующим арсеналу технических средств Яго, и тем самым заставить его совершить глупейшую ошибку, которой он ни за что бы не совершил, не будь на то воли автора.

Однако умение навязать мысль об убийстве продемонстрировано гениальным Шекспиром во всем блеске совершенства Ни единым словом Яго прямо не понуждает убивать. Напротив, он красноречиво удерживает других от насильственных действий и в то же время подстрекает их к этим действиям, внушая им ужасные подозрения, которых у них и в помине не было.

Та же самая техника фигурирует в замечательном третьем акте „Джона Фергюсона“, где „полоумный“ Клюти Джон подстрекает других убить человека, которого ненавидит сам Клюти. Это блестящий пример психологического внушения.

А теперь вы должны понять, Гастингс, следующее: каждый человек способен на убийство. У любого из нас время от времени возникает желание убить, но — никто из нас не принимает решения убить. Как часто вы сами думаете или слышите, как другие выражают вслух мысль: „Она так меня разозлила, что я мог бы ее убить!“, „Я мог бы убить Б. за то-то и за то-то!“, „Я впал в такую ярость, что готов был его убить на месте“. И все эти слова правдиво передают чувства говорящих. Вам действительно хочется убить имярек. Но вы этого не делаете. Ваша воля становится препятствием на пути желания. У детей эта преграда зачастую еще отсутствует. Я знал ребенка, который, разозлившись на котенка, сказал: „Сиди смирно, а то я стукну тебя по голове и убью“. Что он и сделал, а через минуту испытал потрясение — понял, что котенка уже не вернуть к жизни. А ведь ребенок на самом деле очень любил котенка. Итак, все мы потенциальные убийцы, а искусство „Икс“ заключалось не в том, чтобы возбудить желание убивать, но в том, чтобы сломить свойственную нормальному, порядочному человеку волю к сопротивлению подобному желанию.

Свое искусство „Икс“ усовершенствовал долгой практикой. Он точно знал, какое слово, фразу, даже интонацию надо употребить, чтобы нажать на самую слабую струнку человека! И делал это настолько искусно, что у жертвы не возникало никаких подозрений на его счет. Тут не гипноз — гипноз не увенчался бы успехом. Это нечто более опасное и смертоносное. Это манипулирование тайными пружинами человеческой сущности с тем, чтобы пробудить низменные инстинкты во вполне благопристойных членах общества на совершение преступлений. Он играл на лучших чувствах, на самых благих намерениях, сталкивая их при этом с худшими проявлениями человеческой натуры. Естественно, его жертвы терпели в этой схватке поражение.

Вы должны это знать, Гастингс, — вы же на себе это испытали…

Так что теперь вы, может быть, начинаете понимать настоящий смысл тех моих слов, которые вас тогда задевали и сбивали с толку…

Я говорил вам, что приехал в Стайлз не случайно. Я здесь потому, сказал я, что скоро свершится преступление. Вы удивились, что я говорю об этом с такой уверенностью. Но я знал, что говорю, потому что это преступление должен был совершить я сам…

Да, друг мой, это странно, немыслимо, ужасно! Я, тот, кто превыше всего ценит человеческую жизнь, завершаю свою карьеру убийством. Возможно, я был слишком уверен в собственной непогрешимости и чересчур носился с сознанием своей неизменной правоты, а потому очутился в конце пути лицом к лицу с этой ужасающей необходимостью. Понимаете, Гастингс, у каждого предмета, явления, события есть две стороны. Дело всей моей жизни — спасать невинных, то есть предотвращать убийство, но в данном случае я мог осуществить эту цель только одним единственным способом — убив преступника. Не заблуждайтесь, мой друг, „Икс“ для закона остался бы недосягаем. Он был в безопасности. Любой, даже самый гениальный сыщик не смог бы наказать „Икс“ с помощью правосудия.

И все же, друг мой, мне, ох, как не хотелось совершать подобное деяние. Я понимал, что сделать это необходимо, но долго не мог на это решиться. Я уподобился Гамлету… и постоянно отодвигал роковой день… Но затем было совершено покушение на миссис Латтрелл…

Мне, кстати, было тогда любопытно, Гастингс, сработает ли ваша хваленая интуиция… Она сработала. Вы заподозрили, правда без особой уверенности, Нортона. И были абсолютно правы. Ибо именно Нортон и есть наш пресловутый „Икс“. У вас не было никаких оснований его подозревать — за исключением совершенно разумного, хотя и несколько шаткого, предположения о его внешней незначительности. В данном случае вы были очень близки к истине.

Я тщательно изучил его биографию. Единственный сын властной, привыкшей повелевать женщины, он, по-видимому, никогда неумел самоутверждаться и производить благоприятное впечатление на окружающих. У него был физический недостаток — слегка прихрамывал и в школьные годы не мог играть наравне со сверстниками и участвовать в различных соревнованиях.

Очень многозначителен, по-моему, и тот факт, что в школе он едва не упал в обморок при виде погибшего кролика. Вы сами мне об этом рассказывали. Смерть производит на него глубокое впечатление. Его мутит от вида крови, он не приемлет насилия, а в результате в школе его считали маменькиным сынком и слабаком… Подсознательно, я бы сказал, он жаждал реабилитации и укрепления своего имиджа в глазах других учеников, но для этого, он понимает, надо измениться… стать смелее и безжалостнее.

С другой стороны, я думаю, что уже в ранней молодости у него проявилась способность в манипуляциях над людьми. Он умел слушать, казалось бы, вникать в проблемы окружающих, выражал сочувствие. Людям он нравился, тем не менее относились они к нему несколько небрежно, без должного, как ему казалось, почтения. Его это уязвляло. И тогда он решил воспользоваться своими талантами: применяя точно рассчитанные слова и нехитрые приемы, воздействовать на людей, управлять ими. Только при этом, конечно же, надо понимать, что они хотят, проникать в их мысли, тайные стремления и желания.

Вы даже представить себе не можете, Гастингс, какой питательной средой служат подобные знания для властолюбца? Да, он, Стивен Нортон, который всем симпатичен, но с которым тем не менее все обращаются несколько небрежно, может заставить людей делать то, чего им не хочется, или (обратите на это внимание) они считают, что им не хочется.

Ясно представляю, как он совершенствует свое ужасное мастерство. И мало-помалу у него развивается отвратительная, зловещая страсть к насилию „чужими руками“. Насилию, к которому из-за физической слабости он сам не способен, — комплексы, привитые ему за время учебы в школе…

Со временем его тайное пристрастие управлять людьми все усиливается и превращается в манию, в неутолимую потребность. Оно становится для него наркотиком, Гастингс, наркотиком, к которому тянет так же непреодолимо, как опиуму или кокаину.

Нортон, этот с виду добрый, мягкий человек, в тайне был садистом. Его пьянило созерцание боли, психологических мук других людей.

Впрочем, в последнее время страсть доставлять нравственную боль и страдания превратилась в нашем мире в настоящую эпидемию. L'appetit vient еn mangeant[190].

Итак, садистские наклонности и жажда власти. В руках Нортона оказались ключи от судеб людей, их жизни и смерти…

Как любой наркоман, раб своего пристрастия, он должен был любыми способами пополнять коллекцию своих „деяний“. Поэтому он искал и находил все новые жертвы. Не сомневаюсь, что число деяний, к которым он приложил руку, было больше тех пяти, которые мне удалось обнаружить, и во всех них он выступал в одной и той же роли.

Он знал Этерингтона. С Риггсом он познакомился в кабачке, куда зашел, чтобы выпить стаканчик виски, когда проводил лето в деревне. Во время морского круиза он „подружился“ с Фредой Клей и всячески старался убедить ее, что если бы старая тетушка Фреды умерла, это было бы благо и для тетушки, которая избавилась бы от страданий, и для нее самой, так как обеспечило бы ей безбедную и полную удовольствий жизнь. Нортон искусно играл на струнах всевозможных человеческих слабостей. Он был другом семейства Литчфилдов, и, беседуя с ним, Маргарет Литчфилд начинала чувствовать себя героиней, способной избавить сестер от пожизненного рабства в доме отца. Но я не сомневаюсь, Гастингс, что никто из этих людей не сделал бы того, что он сделал, если бы не манипуляции Нортона.

Теперь о событиях в „Стайлзе“. К этому времени я уже напал на след Нортона, и когда он познакомился с Франклинами, я сразу же почуял опасность. Вы должны понимать, Гастингс, что даже Нортону для его манипуляций необходимы какие-то предпосылки, основа, взрыхленная почва, так сказать. Можно получить урожай, если семя уже посажено и проросло. Размышляя, например, об Отелло, я предполагал, что в его сознание изначально была заложена убежденность (и возможно справедливая), что любовь к нему Дездемоны — всего лишь элементарное увлечение героической личностью, прославленным воином со стороны молодой девушки, а не чувственная любовь женщины к мужчине. Отелло, наверное, считал, что вовсе не он, но Кассио должен быть по праву избранником Дездемоны и что со временем она это поймет.

Чета Франклинов показалась Нортону очень подходящей для „окучивания“. Здесь был целый арсенал возможностей. Сейчас вы уже, несомненно, поняли, Гастингс (да и любой человек, не лишенный сообразительности, заметил бы это), что Франклин влюблен в Джудит, а Джудит в него. Резкость в обращении с ней, нелюбезность, привычное отведение от нее взгляда — это те признаки, которые должны были бы подсказать вам, что он от Джудит без ума. Однако Франклин — человек с очень сильным характером, а кроме того безукоризненно честный. В разговоре открытый, жесткий и без малейшей сентиментальности; человек очень строгих правил. Его кодекс чести требует исключительной порядочности в супружеских отношениях и верности своей жене.

Джудит — неужели вы не видели, Гастингс, — была глубоко и несчастливо влюблена в него. Она думала, что вы догадались об этом, когда встретили ее в розарии… Помните, как она вспылила. Такие женщины, как Джудит, не терпят, когда их жалеют или сочувствуют. Для них это слишком болезненно.

Потом, когда она поняла, что вы считаете объектом ее внимания Аллертона, она не стала вас в этом разубеждать, тем самым избавив себя от ваших неуклюжих, бередящих душу соболезнований. Ее флирт с Аллертоном был всего лишь актом отчаяния, она прекрасно знала ему цену. Он ее забавлял, развлекал, но у нее никогда не было даже искры чувства к нему.

Нортон, конечно же, знал, куда ветер дует. Он видел, как легко можно манипулировать Джудит, Франклином и его женой. Думаю, поначалу он стал обрабатывать Франклина, но здесь его ждал полный провал. Франклин — из тех, кто совершенно неуязвим для манипуляций со стороны людей типа Нортона. Франклин мыслит четко и ясно. Он видит мир в черно-белых тонах. Он всегда отдает себе отчет в своих чувствах и совершенно равнодушен к чужому мнению, а следовательно непроницаем и для постороннего влияния. Самая большая его страсть — наука. Он настолько ею поглощен, что гораздо менее подвержен давлению со стороны, нежели остальные.

С Джудит Нортону повезло куда как больше. Он очень тонко обыгрывал с ней тему „никчемных“ людей. Идеал Джудит — жизнь, прожитая с пользой для окружающих. К тому же она влюблена в доктора и ото всех это скрывает. Нортон понимает, что на этом можно сыграть. Он ведет себя очень тонко: возражает Джудит, благодушно посмеивается над самой мыслью, что она когда-либо осмелится на решительный поступок с определенной целью. Мол, „об этом говорят все молодые люди, но никогда не исполняют задуманного“. Вот такой старый как мир, дешевый прием — вышучивание, легкая издевка, и как же часто он срабатывает, Гастингс! Эта нынешняя молодежь всегда готова рискнуть, хотя не понимает, чем все это может для них закончиться…

Итак, если никчемную Барбару устранить с дороги, то для Франклина и Джудит откроется прекрасное будущее. Об этом, конечно, не только вслух не говорилось, но напротив, даже подчеркивалось, что личный интерес тут абсолютно не играет никакой роли. Ведь если бы Джудит вдруг поняла, что ею движет личное чувство, она бы весьма бурно отреагировала на все подначки Нортона.

Но Нортону мало одной Джудит, он уже вошел во вкус. Он искал другие возможности доставить себе „удовольствие“. И нашел подходящий объект — супругов Латтреллов.

Вспомните, Гастингс. Вспомните первый вечер, когда вы играли в бридж. Помните едкие замечания Нортона? Он возмущался так громко, что вы испугались, как бы его реплики не достигли ушей Латтрелла. А Нортон, конечно же, хотел, чтобы тот его услышал. Он никогда не упускал случая влить свой „яд“ в сознание жертвы.

И наконец его усилия увенчались успехом. Это случилось у вас под носом, Гастингс, а вы даже не поняли, что же в самом деле произошло. Фундамент был уже заложен: Латтрелл все больше тяготился семейным игом, стыдился, думая о том, как он выглядит в глазах друзей, и чувствовал все возрастающую неприязнь к жене.

Вспомните, как разворачивались события. Нортон сказал, что ему хочется промочить горло. Разве он не знал, что миссис Латтрелл находится в доме и в любой момент может появиться на сцене? Полковник как радушный хозяин сразу же предложил выпить. И вот он уходит за бутылкой, а вы все сидите и ждете его — под окном. Появляется жена, происходит скандал, и полковник понимает, что вы все явились свидетелями его унижения… И все же неловкость можно еще сгладить — придумать какое-нибудь подходящее объяснение.

Бойд Каррингтон наверняка бы сгладил ситуацию — у него на подобные случаи большой житейский опыт и такт (хотя при этом он один из самых напыщенных и скучнейших людей, которые мне когда-либо встречались. Кстати, вы, Гастингс, именно такими людьми склонны восхищаться)…

Наверное, вы и сами бы могли справиться с создавшейся ситуацией, однако тут все портит Нортон, вмешивается в разговор — нескладно, глупо, якобы сочувствуя, его бестактность бросается в глаза и значительно усложняет положение. Он что-то бормочет насчет бриджа и этим заставляет полковника припомнить унижения, которые тому приходится выносить во время игры. Потом ни к селу, ни к городу начинает болтать о разных происшествиях с огнестрельным оружием. Тему, как и рассчитывал Нортон, тут же подхватывает попавшийся на крючок Каррингтон и начинает повествовать об ирландском солдате, который подстрелил своего брата. Кстати, эту байку, Гастингс, сам Нортон и рассказал Бойду Каррингтону, прекрасно зная, что старый болван перескажет ее уже как свою, когда настанет подходящий момент. (Так что, основная подначка исходила даже и не от Нортона.) Mon Dieu, non![191]

Итак, почва удобрена. Наступает кульминационный момент. Точка взрыва. Полковник оскорблен в своих лучших чувствах, он чувствует себя опозоренным в глазах постояльцев и внутренне корчится от мысли, что они, конечно же, презирают его за неспособность противостоять бесцеремонности и властолюбию жены. И вдруг, вот он выход из положения… „Вот что нужно… ружье, из которого он палит по воронам. А ведь бывают разные случаи… Какой-то ирландец подстрелил брата“… И тут он видит, как в траве под деревом то и дело мелькает голова жены… „Мне за это ничего не будет… просто несчастный случай… я им всем покажу… я ей покажу… черт ее побери! Хоть бы она умерла… Она и умрет!“

Он ее не убил, Гастингс. Скорее всего, он промахнулся не случайно, потому что в глубине души хотел промахнуться. А потом — потом страшное наваждение рассеялось. Ведь это его жена, женщина, которую он любил и продолжает любить несмотря ни на что.

Задуманное Нортоном сорвалось…

Что ж, он постарается наверстать в другой раз… Понимаете ли вы, Гастингс, что именно вам была уготована участь следующей жертвы? Постарайтесь припомнить все подробности. Да, следующей жертвой должны были стать вы, мой честный, добрый Гастингс! Нортон нащупал ваши слабые струнки, он прекрасно видел, насколько вы честны и нравственны.

Он понял, что Аллертон относится к тому типу мужчин, который вы инстинктивно ненавидите. По вашему мнению, таким людям, как он, не следует давать спуску. Все, что вы о нем слышали, верно. Нортон рассказал вам некую историю, которая, в общем-то, имела место, правда, он „забыл“ упомянуть, что девушка была психически неуравновешенной, возможно, с тяжелой наследственностью.

Эта история оскорбила вашу добропорядочность, понятие о чести. Этот человек — негодяй, он губит невинных девушек, доводит их до самоубийства. По наущению Нортона глупец Каррингтон еще больше вас подогрел, посоветовав „поговорить с Джудит“. А Джудит, как Нортон и предполагал, ответила вам, что будет распоряжаться своей судьбой в соответствии со своими чувствами и желаниями… Ее ответ заставил вас заподозрить худшее.

Заметьте, на каких струнах вашей души играет Нортон: на вашей любви к дочери, на чувстве отцовского долга и ответственности: „Я должен что-нибудь сделать. Это моя обязанность“. Он сыграл и на вашей беспомощности, ведь рядом с вами уже не было вашей жены, чьими советами вы могли бы воспользоваться, и на чувстве памяти к ней: „Теперь только я отвечаю за детей“. Однако Нортон учитывал и другие ваши слабости: например, тщеславие. За годы нашей с вами дружбы вы изучили все тонкости моего ремесла и решили, что вас обмануть невозможно. И, наконец, он сыграл на том потаенном чувстве, которое большинство мужчин испытывает в отношении своих дочерей, — на безотчетной ревности и неприязни к молодым людям, которые отнимают дочерей у отцов. Нортон играл на всех этих ваших струнах как виртуоз на скрипке. А вы с готовностью „отзвучивали“ в ответ.

Вы всегда отличались легковерностью. И сразу же решили, что Аллертон в беседке разговаривает с Джудит. Но ведь вы ее не видели и не слышали, как она отвечает. Невероятно, но даже на следующее утро вы были в полной уверенности, что это была Джудит. И радовались, что она „раздумала“ ехать в Лондон.

Однако, если бы вы потрудились поработать серыми клеточками, вы сразу бы поняли, что Аллертон вовсе не Джудит предлагает ехать Лондон. Вы не сумели сделать очевидного логического умозаключения. Ведь в тот день в Лондон собиралась ехать совершенно другая женщина, и она из себя выходила из-за того, что ей помешали. Сестра Крейвен. Аллертон не из тех мужчин, которые ограничиваются ухаживанием за одной — единственной дамой. Его любовная интрижка с сестрой Крейвен развивалась гораздо стремительнее, чем безобидный флирт с Джудит.

И все это опять-таки подстроил Нортон.

Вы видели, как Аллертон поцеловал Джудит. После чего Нортон ловко завладевает вашим вниманием, оттаскивает вас за угол. Он позволяет вам снова выглянуть из укрытия только для того, чтобы вы мельком могли увидеть свидание в беседке Аллертона и сестры Крейвен (ему каким-то образом стало известно об их свидании — подслушал, наверное), когда те договаривались о встрече в Лондоне (фраза Аллертона, которую вы услышали, очень устраивала Нортона). При этом он снова сдерживает вас и оттаскивает, чтобы вы не смогли вмешаться и не разглядели женщину, узнав в ней сестру Крейвен…

Да, Нортон — виртуоз, и ваша реакция следует незамедлительно. Вы отвечаете на его „игру“ всеми „струнами вашей души“. Вы решаетесь на убийство.

Однако, по счастью, Гастингс, у вас есть друг, чей мозг работает гораздо лучше вашего. И не только мозг!

В самом начале повествования я уже говорил, что вы, Гастингс, — святая простота. Вы всегда верите тому, что вам говорят. И поверили в то, что сказал вам я…

Я отослал от себя Джорджа и заменил его менее опытным и явно менее умным человеком. Я, так трепетно относящийся к своему здоровью, всячески избегал контактов с врачами, даже слышать не хотел о том, чтобы кому-нибудь из них показаться. У вас не возникло вопросов: по какой причине я это сделал? И почему именно вас я попросил приехать в „Стайлз“? Да потому, что мне нужен был человек, принимающий на веру все, что я говорю. Вы поверили, что я приехал из Египта в гораздо худшем состоянии, чем до отъезда. Это не так. Напротив, когда вернулся, я чувствовал себя намного, намного лучше! И вы могли бы это понять, если бы дали себе труд поразмыслить. Но нет, вы мне поверили. Я отослал Джорджа от себя потому, что не смог бы убедить его, будто я совсем обезножил. Джордж прекрасно во всем разбирается. Он бы сразу понял, что я играю.

Теперь вы поняли, Гастингс? Я притворялся беспомощным и водил за нос Кертиса, а на самом деле я мог ходить… с трудом, но мог.

В тот вечер я слышал, как вы поднялись к себе, как, поколебавшись, вошли в комнату Аллертона. Я сразу же насторожился, потому что видел, что ваше душевное состояние уже на грани.

Поэтому я не стал медлить. Я был тогда один. Кертис спустился вниз поужинать. Я выскользнул из своей комнаты и прошел по коридору. Услышал ваши шаги в ванной комнате Аллертона, опустился на колени и, — знаю, что вы меня будете осуждать, — посмотрел в замочную скважину. По счастью дверь была закрыта не на ключ, а на задвижку.

Я разглядел, как вы манипулируете таблетками, и понял, в чем состоит ваш замысел.

И тут, друг мой, я начал действовать. Вернулся к себе в комнату и занялся кое-какими приготовлениями. Когда пришел Кертис, я его послал за вами. Вы пришли и, зевая, сказали, что у вас болит голова. Я сразу же поднял суматоху и принялся пичкать вас лекарствами. Чтобы успокоить меня, вы согласились выпить чашку шоколада и, в надежде поскорее убраться восвояси, быстро ее осушили. Однако у меня, друг мой, тоже были снотворные таблетки.

Итак, вы заснули и крепко проспали до самого утра, а когда проснулись, то были уже самим собой — здравомыслящим человеком — и ужаснулись тому, чего едва не совершили.

Вы были спасены — человек обычно не решается дважды на подобный шаг, во всяком случае, если он не сумасшедший…

Однако этот случай заставил меня принять определенное решение, Гастингс. Ибо то, что мне известно о других, к вам совершенно не подходит. Вы не убийца, Гастингс! Но вас могли бы повесить как убийцу — за преступление, по существу совершенное другим человеком, который в глазах закона остался бы непогрешим.

Да, вас бы повесили, моего доброго, честного, заслуживающего всяческого уважения Гастингса, благородного, совестливого и ни в чем не повинного. Я решился и должен был начать действовать. Я знал, что у меня в запасе мало времени, но этому я был только рад. Самое страшное в убийстве, Гастингс, это воздействие, оказываемое на убийцу, определенные флюиды, что ли. Я — Эркюль Пуаро — если бы у меня была масса времени, мог бы уверовать в якобы возложенную на меня божественную миссию казнить преступников всех скопом и поодиночке… Однако по милости неба для этого не будет достаточно времени. Скоро настанет мой конец.

Я опасался также, что Нортон успеет осуществить свой замысел в отношении той, которая так дорога нам обоим. Я говорю о вашей дочери…

А теперь мы подходим к смерти Барбары Франклин. Что бы вы сами ни думали об этом, Гастингс, полагаю, вы даже вообразить не сможете, что же случилось на самом деле.

Понимаете, Гастингс, это вы убили Барбару Франклин. Mais oui[192], вы!

У треугольника, о котором шла речь выше, был еще один „уголок“, чего я не принимал во внимание. Так уж получилось, что в этом деле участие Нортона осталось нами не замеченным. Однако я не сомневаюсь, что и к этому „сюжету“ он также приложил руку.

Вам никогда не приходило в голову, Гастингс, почему миссис Франклин захотелось приехать в Стайлз? Этот городок, если подумать, совсем не подходящее для нее место пребывания. Она любила комфорт, хорошую еду и, больше всего, избранное общество. А в Стайлзе совсем не весело. Поместье расположено в глуши, пансион не из лучших. И однако миссис Франклин настояла на том, чтобы провести лето именно здесь. Странно, так ведь?

Ничего странного… То был не „треугольник“, а „четырехугольник“. Четвертый „угол“ — Бойд Каррингтон. Миссис Франклин была разочарована своей жизнью. Из этого разочарования и проистекала ее нервическая болезнь. Она стремилась к высокому социальному положению и богатству и вышла замуж за Франклина в надежде, что он сделает блестящую карьеру.

Он, действительно, замечательный человек, но не в том смысле, как она это понимала. Его имя не мелькает на газетных страницах, не приносит славы медицинского светила с Харли-стрит[193]. Его известность ограничена узким профессиональным кругом, он популярен как автор статей в научных журналах. Широкий мир о нем так ничего и не услышал бы, и уж конечно он вряд ли когда-нибудь будет богатым. Однако кроме него есть еще и Бойд Каррингтон, недавно вернувшийся в Англию с Востока, только что ставший баронетом[194], у него есть деньги, много денег. Бойд Каррингтон хранит сентиментально-нежное воспоминание о хорошенькой семнадцатилетней девушке, которой он едва не предложил когда-то руку и сердце. Так вот, Бойд Каррингтон собирается в Стайлз и предлагает поехать туда Франклинам, и Барбара едет. Но здесь для нее складывается безнадежная ситуация. Она убеждается, что сохранила прежнее очарование в глазах богатого и привлекательного Каррингтона, но он старомоден и явно не одобряет развода. Джон Франклин также против разводов. Но если бы он умер, она могла бы стать леди Бойд Каррингтон — и, о, как чудесно преобразилась бы тогда ее жизнь!

Полагаю, Нортон нашел в ней чрезвычайно удобное орудие для воплощения в жизнь своих замыслов.

Если хорошенько подумать, то стратегия Барбары Франклин была видна как на ладони, взять хотя бы ее попытки продемонстрировать глубокую любовь к мужу. Здесь она, однако, несколько переигрывает, постоянно говоря, что хотела бы „покончить со всем этим“, чтобы не висеть камнем на его шее.

А потом вдруг на нее нападает страх: она опасается, что Франклин станет экспериментировать на себе самом.

Все это должно было просто броситься нам в глаза, Гастингс! Она ведь готовила нас к смерти Джона Франклина от отравления физостигмином. Конечно, не должно было возникнуть и подозрений в том, что его пытались отравить. О нет! Смерть его должна была стать результатом научного опыта. Он принимает по его мнению безвредный алкалоид, но тот, тем не менее, оказывается смертоносным.

Единственное, что могло насторожить, так это несколько ускоренное развитие событий. Вы рассказывали мне, что ей очень не понравилось, как сестра Крейвен гадала по руке Бойду Каррингтону. Сестра Крейвен — привлекательная молодая женщина с наметанным глазом в отношении мужского пола. Сначала она пыталась завладеть вниманием доктора Франклина, но безуспешно. (Отсюда ее неприязнь к Джудит.) Она ведет интрижку с Аллертоном, но на него почти никакой надежды, поэтому она неизбежно должна была заинтересоваться богатым и все еще авантажным сэром Уильямом — а сэр Уильям совсем не против женского внимания и уже заприметил молодую, миловидную девицу.

Барбара Франклин не на шутку перепугалась и решила действовать незамедлительно. Чем скорее она станет трогательной, очаровательной и не слишком безутешной вдовушкой — тем лучше.

Итак, утром она терроризирует всех своим недомоганием, а вечером устраивает вечеринку. А знаете, топ ami, я уважаю растение под названием калабарский боб. На этот раз оно сработало как надо. Оно пощадило невиновного и убило виноватую.

Миссис Франклин попросила всех подняться к ней в комнату. Хлопотливо и очень картинно, она готовит кофе. Из ваших слов я понял, что рядом с ней стояла ее собственная чашка, а чашка мужа — на другой стороне вертящегося столика, там, где сидел Франклин.

Когда начался звездопад и все вышли на балкон, в комнате оставались только вы, мой друг, со своим кроссвордом и воспоминаниями о прошлом. Стараясь не поддаться нахлынувшим эмоциям, вы развернули столик к себе с намерением поискать в томике Шекспира нужную цитату.

В результате, когда все вернулись, миссис Франклин выпила кофе с полным набором алкалоидов калабарского боба, который был предназначен ее мужу, а Джон Франклин угостился чашечкой чудесного чистого кофе, который миссис Франклин приготовила для себя.

Вы поймете, Гастингс, если задумаетесь, что, хотя я представлял себе ход событий, я видел только единственный способ решить проблему. Я не мог доказать, что миссис Франклин хотела отравить мужа. А это значит, что если бы ее смерть приписали не самоубийству, тень подозрения неминуемо пала бы на Франклина или Джудит. На двух людей, которые абсолютно ни в чем не повинны. Поэтому я сделал то, на что имел полное право: совершенно неубедительные реплики миссис Франклин насчет желания свести счеты с жизнью я постарался представить как можно более достоверными.

Я имел на это право, так как был единственным человеком, кто мог убедить присяжных. Мое суждение было авторитетным и веским: я человек опытный в делах, связанных с убийствами, и если я убежден, что в данном случае имело место самоубийство, то так оно и есть.

Вы были неприятно удивлены, я это заметил, и не очень довольны моими показаниями. К счастью, вы даже не задумывались тогда, откуда может грозить вам и Джудит настоящая опасность.

Но теперь, когда меня больше нет, не воспрянет ли ядовитая змея подозрения из глубин вашего сознания: „А что если это Джудит?..“ Вполне возможно, поэтому-то я вам и пишу. Вы должны знать правду. Был еще один человек, которого не удовлетворил вердикт „самоубийство“, — Нортон. Ему не достался его „фунт мяса, поближе к сердцу“[195], а я ведь уже говорил вам, что он садист. Ему требуется полный набор: страсти, подозрения, страх и петля закона, И вдруг он всего этого лишается. Убийство, которое он так тщательно спланировал, не осуществилось. Он, конечно, уже предусмотрел, так сказать, „компенсацию“ на случай неудачи и стал продолжать игру. Вы знаете, что ранее он притворился, будто узрел в бинокль нечто компрометирующее, В сущности, он хотел сначала внушить вам, что видел Аллертона и Джудит, и в этом преуспел. Однако, не сказав тогда, кого именно он видел, он мог теперь использовать тот случай в других целях.

Предположим, что он заявил бы, будто видел не Аллертона и Джудит, а Франклина и Джудит? Это позволило бы взглянуть на дело Барбары Франклин под иным углом зрения. Действительно ли было самоубийство?

Поэтому, mоn ami, я решил: то, что должно произойти, должно произойти немедленно. И я устроил так, что в тот вечер вы привели Нортона ко мне.

Теперь я расскажу подробно, что произошло потом. Без всякого сомнения, Нортон с воодушевлением изложил бы мне свою собственную версию событий, но я не дал ему времени. Я заявил ему, недвусмысленно и четко, что знаю о нем все.

Он ничего не отрицал. Нет, топ ami, он уселся поудобнее на стуле и удовлетворенно ухмыльнулся. Mais oui, другого выражения не подберешь, ухмыльнулся с довольным видом. Испросил, как же я собираюсь распорядиться своими забавными умозаключениями. Я сказал, что намерен его казнить.

— Понимаю, — ответил он. — Каким же образом, с помощью кинжала или яда?

Мы как раз собирались выпить по чашке горячего шоколада. Он ведь был сладкоежкой, этот мистер Нортон.

— Простейшим способом будет яд, — отвечал я.

И я подал ему только что налитую чашку шоколада.

— Нов таком случае, — спросил он, — вы не против, если я буду пить из вашей чашки, а вы из моей?

— Вовсе нет, — ответствовал я.

Дело в том, что это не имело ни малейшего значения. Как я уже говорил, я тоже принимал снотворные таблетки. Единственная разница, что я принимал их каждый вечер в течение довольно продолжительного времени. Тем самым я приобрел некоторый иммунитет к снадобью и доза, которой было достаточно, чтобы мистер Нортон заснул, на меня почти не подействовала. Таблетки я растворил в шоколаде, и мы пили один и тот же напиток. Через некоторое время он уснул, а я был бодр, тем более что принял свои тонизирующие стрихниновые капли[196], совершенно снимающие сонливость.

Итак, начинается заключительная часть моего повествования. Когда Нортон заснул, я усадил его в свое инвалидное кресло на колесиках, кстати, довольно легко, там есть все необходимые для этого приспособления, и отвез кресло на свое обычное место у окна за шторами.

Потом Кертис „уложил меня в постель“. Когда в доме все затихло, я отвез Нортона в его комнату. Оставалось только избавиться от глаз и ушей моего несравненного друга Гастингса.

Наверное, вы так и не поняли, что я носил парик, Гастингс. И уж совсем не подозревали, что и усы у меня накладные. (Этого не знает даже Джордж!) Вскоре после появления Кертиса я притворился, что сжег усы щипцами, и мой парикмахер сразу же сделал мне накладные.

Я надел нортоновский халат, взъерошил свои седые волосы, прошел по коридору и постучал в вашу дверь. Вы, естественно, встали и выглянули, заспанный, в коридор. И увидели, как Нортон вышел из ванной и захромал к себе в комнату, после чего услышали, как „он“ повернул ключ в замке изнутри комнаты.

Я снял с себя халат, надел его на Нортона, уложил его в постель и выстрелил ему прямо в лоб из маленького револьвера, который когда-то привез из-за границы и почти всегда держал под замком. Затем я вложил револьвер ему в руку…

После всего этого я сунул ключ в карман нортоновского халата, вышел и запер за собой дверь снаружи дубликатом ключа. Инвалидное кресло я снова отвез к себе в комнату.

И вот теперь я пишу вам это послание.

Я чувствую большую усталость. Усилия, которые мне пришлось затратить, очень меня утомили. Думаю, теперь у же не долго ждать…

Но есть обстоятельства, которые мне хотелось бы отметить особо.

Нортон совершал преступления блестяще, техника их была отработана до совершенства. Мое преступление таковым не является. Да я к этому и не стремился.

Легче и лучше всего, с моей точки зрения, было бы убить его на глазах у всех — в результате, так сказать, непредвиденного, случайного выстрела из револьвера. Я бы разыграл испуг, выразил бы глубокое сожаление, но что поделаешь — несчастный случай. И окружающие сказали бы: „Этот полоумный даже не подозревал, что револьвер заряжен, — се pauvre vieux[197]“.

Я решил поступить иначе. Искажу вам — почему. Потому, Гастингс, что во мне взыграл спортивный дух, mais oui, дух состязательности, желание сразиться. Я был безупречен по отношению к вам, хотя вы и упрекали меня в том, что я не даю вам всей информации… Нет, я вел с вами честную игру, предоставлял вам все возможности быть со мной на равных. Да, я с вами играл, но у вас были все возможности докопаться до истины…

Не верите? Тогда позвольте мне напомнить вам о всех „ключах“, которые я вам подбрасывал.

Первое. Вы знали — я вам об этом говорил — что Нортон приехал в „Стайлз“ после меня. Вы знали — я и об этом вам сказал, — что в дальнейшем я поменял одну комнату на другую. Вы знали — об этом я тоже вам сообщил, — что у меня исчез ключ от комнаты и пришлось заказать новый.

Таким образом, если бы вы задумались над вопросом, кто мог убить Нортона, кто мог стрелять в него, а затем выйти из комнаты, которая будет закрыта на ключ, а ключ лежать в кармане у Нортона, — то ответ может быть только один: „Эркюль Пуаро. Потому что именно у него мог быть дубликат ключа от комнаты Нортона“.

Второе. Я — тот человек, которого вы видели в коридоре. Вы помните, я вас спросил, уверены ли вы, что видели Нортона. Вы очень удивились. И поинтересовались, не собираюсь ли я предположить, будто это был не Нортон. Я тогда искренне ответил вам, что совершенно не собираюсь этого предполагать, — тем более затратив столько усилий, чтобы меня приняли за Нортона.

Я еще заговорил с вами о росте. Все мужчины в пансионе, сказал я, гораздо выше Нортона. Однако был человек ниже, чем Нортон, и это я — Эркюль Пуаро. Но ведь с помощью высоких каблуков или супинаторов рост легко можно увеличить.

Вы находились под впечатлением, что я абсолютно беспомощен. Но почему? Да только по той причине, что я вам так сказал. И еще: я сам — по собственной инициативе — отослал прочь Джорджа. А затем написал: „Поезжайте и поговорите с Джорджем“.

А „Отелло“ и „Кьюти Джон“ должны были подсказать вам, что „Икс“ — это Нортон.

Таким образом, у вас на руках были все козыри, указывающие, кто мог убить Нортона…

Ответ очевиден — конечно же Эркюль Пуаро.

Если бы вы хоть на миг заподозрили меня, все сразу бы встало на свои места: все нашло бы объяснение — мои слова и поступки, мое упорное нежелание разговаривать на определенные темы, например, о диагнозе египетских врачей или моего лечащего врача в Лондоне… И беседа с Джорджем о том, что я носил парик, также могла вам кое-что подсказать. И факт, который я не мог замаскировать и на который вы просто обязаны были обратить внимание, ведь Нортон хромал гораздо меньше меня.

И наконец — выстрел из револьвера. Здесь я проявил слабость. Надо было, и я это понимаю, стрелять ему в висок. Но я не мог заставить себя опуститься до такой пошлятины. Нет, я всадил ему пулю в лоб, совершенно симметрично, в самую середину лба… Вы же знаете, как я люблю, чтобы все было симметрично.

О, Гастингс, Гастингс, ведь одно это должно было раскрыть вам глаза.

Но, может быть, в конечном счете, вы все-таки заподозрили, как оно было на самом деле? И, возможно, читая эти строки, вы уже все в курсе того, что произошло?

Однако я почему-то в этом сомневаюсь. Слишком уж вы доверчивы. Слишком благородны.

Что еще вам сказать? Думаю, вы узнаете со временем, что Франклину и Джудит известна вся правда, но они вам никогда об этом не скажут. Они будут друг с другом счастливы, хотя и не будут богаты. Будут страдать от разной тропической гадости — но ведь у каждого из нас существует свое представление о настоящей, лучшей из всех возможных жизней, не так ли?

А что будет с вами, мой бедный, одинокий Гастингс? Ах, сердце мое обливается кровью при мысли о вас, мой дорогой друг! Соблаговолите ли вы, в последний раз, принять совет вашего друга, старины Пуаро?

Прочитав это послание, садитесь в поезд, в автомобиль или отправляйтесь автобусами — на перекладных — найдите Элизабет Коул, она же Элизабет Литчфилд. Расскажите ей все. Заверьте ее, что вы тоже готовы были повторить путь ее сестры Маргарет. Разница лишь в том, что рядом с Маргарет Литчфилд не оказалось такого наблюдательного друга, как ваш покорный слуга. Рассейте мучающий ее кошмар, докажите, что ее отца убила не его дочь и ее сестра, а добродушный, симпатичный друг семейства, новоявленный „Яго“, Стивен Нортон.

Друг мой, несправедливо, когда такая женщина, еще молодая и привлекательная, отказывается от радостей жизни, считая себя запятнанной чужим преступлением. Нет, не справедливо. Скажите ей об этом именно вы, мой друг, как человек, еще сохранивший мужскую привлекательность и обаяние в глазах представительниц женского пола…

Eh bien, больше мне сказать нечего. Не знаю, Гастингс, можно ли оправдать мой поступок, или мне нет оправдания. Не знаю. Я никогда не считал и не считаю, что человек может манипулировать законом…

А с другой стороны, я ведь и есть этот закон! Еще в молодости, будучи полицейским в Брюсселе, я застрелил негодяя, расстреливавшего с крыши людей, проходивших по улице, и рука у меня не дрогнула. В чрезвычайных обстоятельствах действует закон военного времени.

Отняв жизнь у Нортона, я спас тем самым жизни других ни в чем не повинных людей. И все же, не знаю… И, наверное, это правильно, что я не знаю… и весь в сомнениях… А ведь я так всегда был уверен в своей правоте. Слишком уверен…

Теперь же я испытываю глубокое смирение и словно малый ребенок говорю: „Не знаю, я ничего не знаю…“

Прощайте, cher ami. Я убрал ампулы с амилнитратом с прикроватного столика. Предпочитаю предать себя в руки Bon Dieu[198]. И пусть его возмездие, или милосердие, придет как можно быстрее…

Нам больше не придется вместе ловить преступников, друг мой. Здесь, в „Стайлзе“, мы расследовали наше первое дело, и здесь же — последнее…

Хорошие были дни.

Да, то были хорошие дни…»