Врата времени

Дядя Эйнар направился в подвал, за ним потянулись все остальные. Мама проводила их туда, где рядами вплотную стояли безукоризненно отполированные ящики. Эйнар, подняв за спиной крылья на манер брезентового тента цвета морской волны, посвистывая, шел по проходу, и когда его крылья касались чего-нибудь, они гудели, словно кто-то несильно стукнул в барабан.

А Тимоти устало лежал наверху. Он думал. Он пытался полюбить темноту. Например, в темноте можно делать разные вещи, за которые тебя не станут ругать — потому что не увидят. Да, он все-таки любил ночь, но у этой любви были свои границы. Иногда ночи было так много, что он просто не выдерживал.

А в подвале бледные руки плотно закрывали полированные черные крышки. По углам кое-кто из родни кружился на месте, прежде чем лечь, опустить голову на лапы и закрыть глаза. Встало солнце, и дом уснул.

Закат. Вот когда пошло веселье — точно кто-то вспугнул гнездовье нетопырей, и те с писком и хлопаньем крыльев разлетаются во все стороны. Со стуком откидываются деревянные крышки. Стучат шаги по подвальной лестнице. Прибывают запоздалые гости, стучатся во все двери. Их впускают, а снаружи идет дождь, и промокшие гости скидывают плащи и усыпанные каплями дождя шляпы и накидки на руки Тимоти, а тот бегом таскает их в шкаф. В комнатах уже не протолкнуться. Засмеялась какая-то двоюродная... ее смех вылетел из одной комнаты, отразился во второй, рикошетом ушел в третью и вернулся к Тимоти из четвертой — циничный, деланный смех.

По полу бежит мышка.

— Я вас узнал, племянница Лейбершраутер! — восклицает папа.

Мышка обогнула ноги женщин и скрылась в углу. Через мгновение из пустого темного угла вышла, улыбаясь, белозубая красавица.

Что-то прижалось снаружи к кухонному окну, вздыхает, плачет и стучит. Но Тимоти ничего не замечает. Он представляет снаружи себя — дождь, ветер, а внутри за окном заманчиво колышется пронизанная огоньками черных свечей темнота. Под звуки чужеземной музыки высокие тонкие силуэты кружатся в вальсе. Звездочки света отражаются в поднятых бутылках; иногда падают на пол комочки земли, а вот повис, дергая лапками, паук.

Тимоти вздрогнул. Он снова был в доме. Мама звала его — беги туда, беги сюда, помоги, подай, сбегай на кухню, принеси это, принеси то, а теперь тарелки, и раскладывай угощение; праздник был вокруг него, но не для него. Мимо проходили огромные люди, толкали его, задевали — и даже не замечали.

Наконец он повернулся и тихо поднялся на второй этаж.

— Сеси, — шепотом позвал он. — Где ты сейчас, Сеси?

После долгой-долгой паузы она едва слышно ответила:

— В Империал-Вэлли, возле Солтонского озера... где кипит в фумаролах грязь и клубится пар... где тишина. Я — в жене фермера. Я сижу на крыльце. Я могу заставить ее полюбить, если захочу. Или сделать что угодно. Или подумать что угодно. Солнце клонится к закату...

— Как там, Сеси?

— Я слышу, как шипят фумаролы, — негромко и размеренно, как в церкви, произнесла Сеси. — Небольшие пузыри пара поднимаются из грязи — точно безволосые люди всплывают из густого сиропа, плывут головой вперед, выбираясь из раскаленных подземных ходов. Пузыри надуваются и лопаются, точно резиновые, а звук — словно шлепают мокрые губы. Пахнет горячей серой и старой известью... Там, в глубине, уже десять миллионов лет варится динозавр.

— И он еще не готов, Сеси?!

— Готов, совсем готов... — Губы Сеси, до того спокойно расслабленные, как у спящей, дрогнули и изогнулись в улыбке, а вялый голос продолжал: — Я — в этой женщине; я выглядываю из ее глаз и вижу неподвижные воды — такие спокойные, что это пугает. Я сижу на крыльце и жду возвращения мужа. Иногда из воды выпрыгивает рыба, и звездный свет блестит на ее чешуе. Выпрыгивает и вновь падает в воду. Долина, озеро, несколько машин, деревянное крыльцо, мое кресло-качалка, я, тишина...

— А что теперь, Сеси?

— Я встаю из кресла-качалки, — сообщила она.

— А дальше?

— Я схожу с крыльца и иду к фумаролам, к кипящим грязью котлам. Как птицы, пролетают самолеты. А когда пролетят — наступает тишина. Так тихо!

— Как долго ты останешься в ней, Сеси?

— Пока не наслушаюсь, не насмотрюсь, не начувствуюсь вдоволь: пока я не изменю как-нибудь ее жизнь. Я схожу с крыльца и иду по доскам, и мои ноги устало и медленно шагают по ним...

— А теперь?

— Теперь серный пар окружает меня. Я смотрю, как поднимаются из кипящей грязи пузыри. Вдруг надо мной пролетает птица. Она кричит. Раз! — и я в птице, и лечу прочь. Я улетаю и, глядя из своих новых глаз-бусинок, вижу внизу на мостках женщину. Она шагает — шаг, два, три — прямо в фумарол. И я слышу — точно камень упал в кипящую грязь. Я делаю круг. Я вижу руку — она корчится, точно белый паук, и исчезает в котле серой лавы. И лава смыкается над ней. А я лечу домой — быстрее, быстрее, быстрее!

Что-то забилось в оконное стекло. Тимоти вздрогнул.

Сеси распахнула яркие, счастливые, взволнованные глаза.

— Я дома! — воскликнула она.

Тимоти собрался с духом и наконец начал:

— Сейчас Ночь Семьи, все в сборе...