Враждебный портной

А может, все проще, внезапно успокоился Каргин. Мне почти шестьдесят, это не золотая осень, а начало конца. Старческое слабоумие, распад личности, сокрушающий сознание, как вражеское войско, страшный рыцарь Альцгеймер… Почему я все время думаю про книги? Почему мне кажется, что я… все на свете прочитал в этой… как ее… книжной палате? Что это за палата? Неужели… палата номер шесть? От ужаса у Каргина похолодели руки, как будто страшный рыцарь Альцгеймер наложил на них свою железную десницу. Он уже, содрогнулся Каргин, бродит по моим тылам, зачищает память о прочитанных книгах…

Каргин заметил, что с некоторых пор какой-то злобный ветер вдувает в его голову мысли о смерти, быстротечности бытия, ничтожности признанных гениев, обреченности мира, который ему вскоре предстоит оставить. Наверное, смиренно, точнее равнодушно констатировал Каргин, меня ожидает стремительное, злокачественное старение, феерическая смерть. Все признаки налицо. Он не может вспомнить сюжеты великих книг, которыми зачитываются миллионы людей, зато в красках и подробностях вспоминает эпизоды из собственного, никому, кроме него самого, не интересного прошлого.

А что мне еще вспоминать, разозлился Каргин, привычно ускользая в несуществующую реальность, где вечерами под жестяной, вплетенной в виноградник лампой и яркими звездами играли за покрытым клеенкой столом в преферанс Порфирий Диевич и его друзья.

Разделочный стол судьбы!

Или – бери выше! – мироздания.

В жестяную, тускло освещавшую больное сознание Каргина лампу вдруг стукнулась, как жук-носорог, строчка из Роберта Бёрнса: «В горах мое сердце, а сам я…»

Каргин подумал, что сумасшествие – это утонченное, как в литературе, или грубое, как в повседневной реальности, издевательство над стремлением человека не познать (это невозможно), а хотя бы частично понять жизнь. Разум, как штепсель живого электрического прибора, втыкается в сеть с многократно превосходящим его, разума, возможности напряжением. Результат – короткое замыкание. Прибор убит, но в нем еще бродит остаточное электричество. Он какое-то время, иногда достаточно долгое, живет этим фантомным электричеством, не подозревая, что убит. То есть получается не короткое, а длинное замыкание.

3

О чем говорили за преферансом в саду у Порфирия Диевича люди, которым было тогда примерно столько же лет, сколько сейчас Каргину и которых давно нет на свете? Как нет того дома, того сада, тех жуков-носорогов, летевших на свет лампы, которой тоже нет. Все карты давно истлели. Наверное, только чугунный Мефистофель остался, потому что чугун ржавеет медленно. Какой-нибудь забывший русский язык почтенный туркмен смотрит на него, неодобрительно качая головой в круглой бараньей папахе: «Ай, шайтан…»

…В тот вечер играли втроем – Порфирий Диевич, Зиновий Карлович и Жорка. Дима отлепился от стола по какой-то надобности, а когда вернулся, разговор почти закончился.

«Подумаешь, не встал, – пожал плечами Зиновий Карлович, выравнивая веер карт в руке, – это чепуха в сравнении с предстоящей смертью и… мировой революцией».

«Так я вроде пока не собираюсь, – возразил Жорка, – ни на тот свет, ни в революционную гвардию. А что не встал… обидно!»

«Ошибаешься, – задумчиво уставился в карты, как если бы они были маленькими страницами интересной книги, Зиновий Карлович, – мы все туда спешим, хотя рецепт долголетия и общественного спокойствия давно известен. Я – пас».

«Вот как? – заинтересовался Жорка. – И что это за рецепт?»

«Чем меньше жрешь, тем дольше живешь, – ответил Зиновий Карлович. – Чем меньше врешь и воруешь, тем меньше шансов у революции. Это, кстати, относится и ко всем прочим радостям жизни. Так что радуйся, что не встал».

«Надеюсь, преферанс не в счет, – сказал Жорка. – Шесть пик. Кому мешают наши тихие игры?»

«Какие, кстати, новости с фронтов тихих игр? – повернулся к Порфирию Диевичу Зиновий Карлович. – Вчера получилось? Или, – перевел взгляд на Жорку, – тоже не встал?»

«Жора, мы не о том, – вздохнул Порфирий Диевич. – Пас. Не очень. Но кое-что удалось разобрать».

«Что-то интересное?» – спросил Зиновий Карлович.

«Здесь будет мечеть», – сказал Порфирий Диевич.

«Где? – удивился Жорка. – Семь червей».

«Вист. Открываемся, – положил карты на стол Порфирий Диевич. – Самая большая мечеть на восточном берегу Каспийского моря. Ночью она будет как маяк для кораблей, ее будет видно с иранского берега».

«Значит, придется отсюда валить, – вздохнул Зиновий Карлович. – А жаль, пригрелись. Я чувствовал, что этим все закончится, хоть и надеялся, что не при моей жизни. Наверное, – добавил задумчиво, – я зажился. Где большая мечеть, там в карты не поиграешь».

«О чем вы? Какая мечеть? Да кто им позволит?» – Жорка в недоумении смотрел то на Порфирия Диевича, то на Зиновия Карловича.