Вразумитель вождей. Жизнь и подвиги Преподобного Сергия Радонежского

— Не сказать, чтобы уж слишком трудным. Однако зелень-то как разрослась. Едва находил зарубки, что Стефан оставил. Ну да Господь привёл меня к тебе.

Игумен поставил котомку на скамейку у стола. Развязав её, выложил хлеб, рыбу, огурцы, яблоки, зелень, свечи.

— Вот, братья передали тебе гостинцы.

— Благодарствую, отче. Дай Бог им всем здоровья.

Игумен достал из котомки полотенце, Варфоломей

спохватился:

— Сейчас, отче, я воды принесу, — пошёл в келью, вынес ведро с водой, взял со стола кружку. — Пойдём, отче, умываться.

Освежившись, игумен сел за стол.

— Как вода закипит, трапезничать будем, — сказал Варфоломей, подкладывая дрова в костёр.

Игумен, внимательно наблюдавший за Варфоломеем, заметил его радость и понял, что ему одиноко и что явился он вовремя.

— Пришёл я к тебе, сын мой, поддержать дух твой. Одному тебе труднее, чем было вдвоём с братом. Завтра отслужу Литургию, общение с Богом придаст тебе новые силы.

Варфоломей сел напротив игумена, посмотрел на него и робко сказал:

— Благодарствую, отче. Нуждаюсь я в подкреплении духа, особенно после ухода Стефана. — Тоска по брату всё ещё одолевала его. — Где-то он теперь, вспоминает ли меня?

— Стефан, как ушёл с Маковицы, недолго был у Петра в Радонеже, потом пришёл к нам в монастырь. Говорил, что Пётр обещал навестить тебя осенью.

Варфоломей повеселел:

— Так теперь Стефан в вашей обители?

— Нет. Пожил немного, потом покинул нас. Сказывал, что идёт на Москву в Богоявленский монастырь.

Вода в котле закипела. Варфоломей зачерпнул кружкой кипятку, поставил на стол, бросил туда пучок мяты.

— Отче, прошу отведать угощения скромного.

Помолившись, они приступили к трапезе.

На следующий день игумен Митрофан служил Литургию. После службы он пошёл в келью отдыхать — сказывались годы, и оставался там до вечерней молитвы. Варфоломей занимался хозяйственными делами.

После вечерней молитвы и трапезы игумен и Варфоломей сидели за столом. Всё вокруг располагало для душевной беседы. На поляну опускались сумерки, на небе стали появляться звёзды. Природа молчала, даря тишину и покой. Ярко горел костёр, освещая келью, церковь, деревья. От лёгкого ветерка пламя колыхалось, и казалось, что всё вокруг колышется. Проникшись отеческой заботой о судьбе Варфоломея, игумен решил ещё раз попытаться отговорить его от столь тяжкого испытания, которое могло оказаться не по силам молодой и неокрепшей душе. А если Варфоломей действительно твёрд в своих убеждениях, постараться помочь ему, предупредив о трудностях и дав совет, как их преодолеть. Опытный наставник понимал, сколь осторожно и мудро надо беседовать с молодым человеком, только начинающим суровую жизнь отшельника.

Говорил игумен тихо, неспешно, давая Варфоломею возможность воспринять и осмыслить услышанное.

— Хочу спросить тебя, сын мой, не решил ли ты вслед за своим братом покинуть место сие пустынное и возвратиться в мир?

— Нет, отче, — так же тихо, но твёрдо ответил Варфоломей.

— Ты, сын мой, о жизни в одиночестве по своему опыту знаешь весьма мало, в основном только понаслышке. Жизнь иноческая в уединении столь тяжела, что не испытавшие её с трудом верят рассказам о ней, а иногда и вовсе не верят, потому что перед ними открывается то, что миру грешному вовсе неведомо.

— Отче, никто не понуждал меня к выбору сего пути. Горячая ревность к подвижничеству увлекла меня в пустыню. Все скорби и лишения для меня вожделенны. Горю я, отче, пламенным желанием Божественным.

— Так, сын мой, бывает только в начале пути, которым ты идёшь. Первый восторг твой пройдёт. Наступят дни сухости душевной, тоски невыносимой, мысли твои не будут покоряться разуму, молитва перестанет действовать. Душа будет рваться из-под креста и становиться холодна ко всему духовному. А тут ещё голод и жажда, холод, опасение за жизнь со стороны диких животных, общее расслабление души и тела. Даже сон станет врагом твоим, с которым ты должен будешь сражаться. Готов ли ты к таким испытаниям?

Варфоломей, помолчав, твёрдо ответил:

— Готов, отче.

— А мир меж тем будет манить к себе воспоминаниями прошлого, ведь там жилось тепло и уютно. И среди людей можно спастись: идти в обитель какую-нибудь, где добрые братья разделят с тобой скорби твои, помогут в борьбе с врагами добрым советом и братскою молитвой. Зачем же этот подвиг выше сил? Зачем эта страшная пустыня со всеми лишениями?

— Нет, отче, мир умер для меня навсегда.

— Но мир и плоть будут одолевать тебя своими требованиями, не говоря уже о грешных движениях сердца, когда, точно буря, поднимаются страстные порывы, гоня пустынника в мир, сжигая его внутренним огнём.

— Подвизаться противу плоти с её страстями и пожеланиями я обучил себя ещё задолго до удаления в пустыню долговременными пощениями, трудом тяжким и молитвой.