Времена года

— В Советской России я познакомился с большевиками, — продолжал Шимон. Перед глазами его появилась фигура красноармейца, который охранял пленных венгров. Вспомнились слова, когда тот объяснял пленным: «Вы теперь свободны! У нас совершилась революция, и каждый из вас может идти на все четыре стороны. Хотите вернуться на родину, пожалуйста! Это ваше личное дело. Но те, кто хочет помочь русскому трудовому народу, кто хочет сражаться за правду, против господ и эмиров, может вступить добровольцем в Красную Армию!..»

Шимона очень тянуло на родину, но еще сильнее было его желание сражаться плечом к плечу с русскими братьями за дело русской революции, которая не только освободила его из плена, но и научила разбираться, кто твой друг, а кто враг.

Шимон рассказал, как он, будучи бойцом легендарной Конной армии Буденного, прошел с боями путь от Ростова до самой польской границы, потом решил вернуться к себе на родину, чтобы готовить венгерский народ к революции, которая сметет в стране власть богачей и утвердит власть рабочих и крестьян. Недолго просуществовала Венгерская советская республика, и вот Шимон в Европе, переезжает из одной страны в другую, но везде на пограничных станциях, едва взглянув на его паспорт, пограничники быстро захлопывали его и говорили: «Политический беженец? Просим вас в течение сорока восьми часов покинуть территорию нашего государства!»

Он оказался в республиканском Мадриде. Город бурлил. Шимон работал в руководстве интернациональной группы французской компартии, занимался кадрами интернационалистов, которые, получив назначение на фронт, уходили от него через черный ход, чтобы не попасться на глаза фашистским шпикам, дежурившим возле парадного.

— Иногда мне казалось, — продолжал Шимон, — что люди, которые меня там окружали, слишком устали и уже не способны продолжать борьбу. Так мне иногда казалось и в годы гражданской войны, и в Испании, и во время гитлеровской оккупации. Я боялся, что, устав от трудностей, голода, холода и лишений, они могут потерять из виду цель, к которой стремились. Поэтому я всегда повторял им, что настоящий коммунист-интернационалист не имеет права уставать и отказываться от борьбы до тех пор, пока не достигнет поставленной перед ним цели. Я всегда был с людьми, убеждал их и теперь смело могу сказать, что мало кто отошел от нас. Таких было так мало, что мне даже нечего стыдиться.

Когда много позже я уезжал из Парижа на родину, проводить меня на вокзал пришел сам товарищ Мориз Торез, а в Будапеште на Восточном вокзале меня встречал один из секретарей ЦК партии.

— И вам никогда не было страшно? — вдруг перебил его Матэ.

— А чего бояться-то, сынок?

— Ну, скажем, смерти...

— О смерти я никогда не думал, даже в самых тяжелых ситуациях. В моей жизни не было моментов, когда мне не хотелось бы жить. Даже в самое трудное время я не терял надежды на лучшее, потому что всегда верил в правоту дела, которым занимался.

Матэ не знал, что именно так крепко привязало его к Шимону, да еще за такое короткое время. Точно так же он не мог сказать, почему когда-то так крепко подружился с Крюгером или почему полюбил Магду. В глубине души он чувствовал, что знакомство с Шимоном открыло ему глаза. На многое он стал смотреть не так, как раньше, а будущее уже не казалось ему безнадежным.

Матэ рассказал Шимону о консервном заводе и даже начертил на бумажке план завода.

— Я хотел, чтобы наш район славился не только кулаками да спекулянтами, — сказал он, закончив рассказ.

Шимон понимающе кивнул:

— Каждый человек, сынок, хочет показать себя. Для этого, собственно, мы и живем на свете, чтобы доказать, на что мы способны.

— У меня на стене в комнате висел план консервного завода, который мне так хотелось построить в районе. Каким же наивным я тогда был...

Разговор по душам сблизил их. Возможно, друг без друга им было бы очень трудно охранять здание обкома, сидя в угловой комнате на третьем этаже.

— Поспи немного, сынок, — предложил Шимон Матэ.

— Спать мне что-то не хочется.

— А ты все равно поспи. Ты же устал.

— Вы тоже устали. Я видел, вы почти совсем не спите.

— Когда мне захочется вздремнуть, я тебя разбужу и посплю немного. Старики мало спят. Когда же бодрствую, я как-то спокойнее себя чувствую.

— А может так случиться, что на нас здесь нападут мятежники? — неожиданно спросил Матэ, и в голосе его было больше недоумения, чем беспокойства.

— Мы должны быть готовы к этому, — ответил Шимон, посмотрев Матэ в лицо. И хотя старик больше ни словом не обмолвился о возможном нападении мятежников, Матэ по его виду понял больше, чем тот хотел сказать.

Матэ лег к стене и скоро задремал. Спал он часа полтора. Когда проснулся, кругом стояла тишина. Матэ протер глаза и сел к окну рядом с Шимоном. Начало светать. Матэ открыл крышку автоматного диска, поправил пружину, чтобы автомат не подвел при стрельбе. Пальцем дотронулся до каждого патрона. Всего семьдесят два патрона, значит, можно убить семьдесят два мятежника, а может, только тридцать шесть или тридцать, во всяком случае, можно стрелять до тех пор, пока не кончатся патроны.