Времена года

Петер режет хлеб, ставит перед мальчиком консервы, кладет ломоть хлеба и рядом ножик.

— Ешь, сынок...

Мальчуган с удовольствием уплетает консервы, потом спрашивает:

— А у вас, дядя, есть сын?

Петер отрицательно качает головой.

— А дочка?

— И дочки нет.

Мальчуган удивленно смотрит на него и слегка пожимает плечами, засовывая в рот большие куски холодной свинины.

Петер удобно вытягивает ноги, закуривает.

— Сколько тебе лет, малыш?

Ребенок заговорщически смотрит на него.

— Двенадцать будет.

— А как тебя зовут?

— Тони.

Наевшись, мальчуган кладет нож и отодвигает от себя консервы. Поворачивается к солдату, с улыбкой смотрит на него.

— Дяденька, вы поторопитесь, а то скоро они тут будут.

— Кто?

— Русские. Вчера начальник станции из Фюреда говорил, который здесь был... А мой отчим сказал, лучше убраться отсюда, а то русские заберут детей...

Молчание. Через несколько секунд мальчик снова обращается к солдату.

— Дяденька... вы, наверное, знаете... Правда, что русские увозят детей?

Петер Киш недоуменно пожимает плечами.

— Да ну, что ты...

Тони задумчиво сидит на камне и теребит край вещмешка. Губы его дрожат, лоб в мелких морщинках, которые делают его намного старше.

Над стройными деревцами повисли белые хлопья тумана. Кругом слишком светло, и это гнетет. Гора в тумане кажется особенно громадной. Вершины ее совсем не видно. Может, она достает до самого неба, а ее склоны касаются склонов другой горы?

Башмаки Петера скользят по липкой листве и влажным камням. Иногда он оглядывается, стараясь сквозь голые ветви деревьев увидеть озеро, но туман скрывает его.

Петер один на горе. Мальчуган в своей длинной шинели остался у изваяния Святого Антала. Они простились. Мальчуган, прижимая к себе банку консервов, долго смотрел вслед этому высокому странному солдату, смотрел и думал, что у его отца была такая же походка, и он тоже никогда не оглядывался.

Петер Киш прислонился к дереву. Отсюда до деревни километра три. Дойдет ли он?

В одиночестве расстояния всегда кажутся длиннее. А может, нет на свете ни родной деревни, ни Вероники — все это только плод его взбудораженного воображения и глупых иллюзий?

Впереди — отступающие немцы, сзади — наступающие русские войска. Перед ним — родное село, а за спиной — война. И то, и другое такое далекое-далекое, а кажется, вытяни руку — и сквозь туман дотронешься пальцами до калитки родного дома.

Живы ли соседи? Осталось ли все таким, как год тому назад — неподвижным, словно застывшим в ожидании? Приманивает ли старик Чуторащ с утра до вечера чужих голубей, а господин Пал, лавочник с пятнами на лбу, дает ли еще в долг беднякам? Живы ли старый Шойом и Эстер Мольнар, старая барыня, к которой Вероника ходила на поденщину?

Петер Киш вертит в руках кривую ветку.

На фронте Петер видел много сожженных русских сел. Жители их, словно окаменев, стояли у своих домов — бородатые крестьяне, изможденные женщины и старики с выцветшими глазами. Пепел пожарищ поднимался до самых туч, даже самый воздух, казалось, потрескивал. Пожар рассыпал черные головешки, с домов сползала раскаленная черепица, в самоварах закипала вода, а на следующий день в канавах валялись обгорелые трупы.

Петер Киш сжимает лицо ладонями.

Сейчас март, а последнее письмо Вероники он получил в конце ноября.

Свинцом налились ноги, тяжесть легла на сердце.

Дерево, к которому он прислонился, стройное и сухое, а верхушка, кажется, вот-вот проткнет небо. Петер узнал это дерево. И другое тоже. И следующее. Он хорошо знает их низкие кривые ветки, за которые хватался рукой, перебираясь через канаву, когда ходил к озеру. Рядом Гулачская гора. Справа проходит Кекутская долина, поросшая высокой травой, дальше стоит Шалфельдский холм с большими гладкими базальтовыми плитами на склоне, а слева виднеется коричневая лысина горы Святого Дьердя.

Перед ним в долине родное село. Сто двадцать дворов примостились на склоне горы; обрывы, головокружительные тропки нависли над самым селом. Везде камни, гравий, однобокая долина похожа с горы на бесформенный овраг. В селе всего пятьсот жителей.

Последнее письмо Вероника написала в конце ноября, в нем она снова спрашивала мужа: «Дорогой мой, когда же наконец кончится эта проклятая война?»

Петер прислушивается к тишине. С гор скатывается сердитый лай пушек, но он слышит только стук своего сердца.

Не нужны Петеру ни телега, украшенная цветными лентами, ни прекрасные сны, ни пара серых лошадей. Ничего ему теперь не нужно, кроме домика, обнесенного забором из рейки, да жены. А еще нужна кисточка для бритья, которой он намылит щеки, когда вернется домой. Направит он как следует бритву на старом ремне и, встав перед зеркалом, побреется, и только тогда поверит, что он дома.

Петер одергивает на себе одежду, словно уже стоит на пороге родного дома, и торопливо идет дальше.

Идет все быстрее и быстрее, семеня ногами. Он спешит, бежит, мчится, делая большие прыжки, мелькая между деревьями. Котомка раскачивается у него на боку из стороны в сторону, ветки деревьев больно хлещут его по лицу, ноги то и дело скользят, а он все бежит и бежит.