Vremena goda

Интересно он изъяснялся: Россию, которой никогда не видел, называл «Родиной», а про Францию говорил «здесь». Речь у отца Леонида тоже была немножко странная, на взгляд Веры какая-то неживая, хоть и без акцента.

– Что, диковинно вам всё это? – усмехнулся отставной священник и потрогал недлинную седую бороду. – И мой выговор, и все эти лица. – Он показал на фотокарточки. – Мне самому бывает удивительно. Нас раньше было так много, всюду знакомые, русская речь, русские разговоры. А теперь ко мне приходят на исповедь соседи, и я отпускаю им грехи, но половины того, в чем они каются, не понимаю. То ли они инопланетяне, то ли я. Нет, я, конечно, я. Потому что один. Как у Георгия Иванова в стихотворении, помните?

Невероятно до смешного:
Был целый мир – и нет его.
Вдруг – ни похода ледяного,
Ни капитана Иванова,
Ну, абсолютно ничего!

– Еще Мадам, она тоже из первой эмиграции, – напомнила Вера, думая: «Почему он столько времени держал со мной дистанцию и вдруг разоткровенничался? Догадался? Жалеет?»

– Нет, она на двадцать лет старше. И выросла на Родине. Это все-таки другое… – Он поправил очки, внимательно глядя на собеседницу. – Вероника, я знаю, что в России сейчас ренессанс религиозности. Даже молодые ходят в церковь. А вы ко мне ни разу не обращались. Вы атеистка? Я не с осуждением спрашиваю. Просто мне интересно.

– Не то чтоб атеистка… – Вера говорила, тщательно подбирая слова, чтоб не обидеть старика. – Нет у меня потребности – там, молиться, верить в Бога. А следовать моде в таком деле, по-моему, как-то пошло.

– Это правда, – легко согласился отец Леонид. – Может быть, вы слишком молоды и никогда еще не задумывались о смерти. Многие ведь приходят к религии от страха. Это, в сущности, не так важно, отчего человек обращается к вере.

То ли из-за того, что он так промахнулся с мыслями о смерти, то ли, еще вероятней, из-за недавно пережитого испуга, но что-то вдруг на Веру нашло. Поддавшись безотчетному импульсу, она взяла и всё рассказала: про мину замедленного действия, про свое отношение к жизни. А заодно и про то, почему не стала искать утешения в религии. Очень уж папа с мамой по этой части разусердствовались. Раньше церковными материями вообще не интересовались, а как заболела дочь, начались молебствия, иконки, свечки, паломничества и прочая слезливая тягомотина.

– …Как они жить – это лучше сразу откинуться, – говорила Вера. – Заживо себя похоронить и отпевание устроить. Лично я считаю, что мне повезло. Ни одной минутки зря не трачу. Сколько мне на роду жизни отпущено, вся будет моя.

И вроде без надрыва она это рассказывала, а легко, даже с улыбкой, притом непритворной, но заметила, что у священника глаза на мокром месте, и у самой тоже защипало в носу.

– Только не жалейте меня, пожалуйста. Во-первых, не из-за чего. А во-вторых: «Жалость унижает человека». М. Горький, – сказала Вера с малость фальшивой бесшабашностью.

– Не Горький это сказал, а Сатин. Не нужно приписывать автору слов, которые произносит персонаж, это вечная ошибка цитирующих. Алексей Максимович был человек умный, он не мог так думать, – строго ответил на это отец Леонид. – Жалость унижает только закомплексованного человека. Гордыня – та же закомплексованность.

Вера даже удивилась, что эмигрант первой волны так уважительно отзывается о «буревестнике революции». А про гордыню и закомплексованность решила подумать потом, в Храме Уединенных Размышлений.

– Ладно, девочка. Не верится – не верь. Я буду за тебя молиться. Две вас тут у меня таких, за кого много молиться нужно: ты да Мадам.

По улыбке Вера догадалась, что это он пошутил. А то в первый миг аж жутко стало. Засмеялась, поблагодарила. Здорово, что отец Леонид с ней на «ты» заговорил. Значит, и с ним теперь будет контакт.

Но про свое сходство с Мадам с тех пор задумывалась часто.

Вначале, в самые первые дни, Вере было как-то не по себе, что совсем рядом, за стеной, по ту сторону запертой двери, обитает этакая баба-яга. В ночь после заселения приснился кошмар, детский. Будто Мадам скребется когтем, просится открыть задвижку. А потом в залитом луной окне возникло восковое, костлявое лицо с запавшими глазницами, и черная дыра рта сверкнула единственным желтым зубом. «Пусти к себе, девочка, пусти, – клянчил призрак. – А не хочешь пустить, так пойдем ко мне, на тот свет».

Утром Вера проснулась вся разбитая. Думала перетащить кровать в соседнюю комнату, подальше от Мадам, но рассердилась на себя: что за инфантилизм! Как можно бояться несчастной парализованной старушки? Это страх смерти, который в дневное время соваться не осмеливается, воспользовался сонной бесконтрольностью, да и вылез из подсознания. Между прочим, если уж о неприятном, то еще неизвестно, кому суждено раньше отправиться на тот свет. В определенном смысле застенная соседка и Вера антиподы: первая мертвее мертвого, зато у нее крепкие сосуды, а у второй всё наоборот.