Времена и люди. Разговор с другом

— Я? — Иван Алексеевич обрадовался, что Катя улыбнулась, ему хотелось улыбки, шутки, вообще какой-нибудь разрядки. — Я настоящий кадровый волк. А для таких сейчас самая жизнь начинается: с утра строевая…

Но Катя так и не откликнулась на его шутливый тон, она, видимо, всерьез что-то обдумывала.

— Самая жизнь?

Он взглянул на нее и понял, что никакой разрядки не произошло.

— А что, Екатерина Григорьевна, ведь четыре года мы всего лишены были, хочется пожить, как все люди.

— Возможно это?

— Отчего же нет? Сейчас главное — это не сбиться с намеченного курса. Не рывками двигаться, как на войне, а постепенно, зато наверняка. Ну, возьмите меня. Командую я батальоном, хозяйство, не хвастаясь скажу, слаженное, командир полка отличный человек, если что нужно, всегда пойдет навстречу, ну, семья моя только начинается, но я думаю, если есть начало…

«Он счастливый человек, — думала Катя, — знает, чего он хочет, и делает, что хочет. Он счастливый человек, его жизнь хранит. Но он заслужил, заслужил все то, чего хочет…»

Когда Иван Алексеевич ушел, Катя пошла в дом, все еще думая об их разговоре. «Возможно ли?» — снова и все с той же тревогой спрашивала она себя. Но впервые за долгое, очень долгое время на душе у нее было по-необычному хорошо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Летний лагерь дивизии находился довольно далеко от зимних квартир. До железной дороги километров тридцать, добраться можно только на попутной машине. Пересаживались на поезд в Любозерске, где стоял штаб корпуса, и ехали по узкоколейке до станции Верески.

Интенданты у Бельского были настоящие зубры. На двух платформах приволокли строевой лес, а плотников-умельцев Бельский сам лично инструктировал. В Любозерске, в каменном доме штаба корпуса, было мрачно и сыро, там стоял какой-то нездоровый, гнилой воздух, и все люди выглядели хмурыми, озабоченными. А в Вересках, у Бельского, вкусно пахло лесом, смоляной дух веселил душу, и было видно, что работа здесь кипит. У писарей лица были довольные, повсюду шныряли молоденькие девушки с нашивками ефрейторов — телефонистки, машинистки и секретарши — все как на подбор, ладные, розовые, с прическами «перманент».

Иван Алексеевич снял комнату недалеко от штаба, в домике станционного сторожа, старика Потапыча, который отсюда и во время войны никуда не уезжал. Это был высокий, жилистый, очень чистенький старик, у которого испокон веков снимали комнату «товарищи командиры» по весьма неумеренной цене.

В Ленинграде жить было дешевле, да и ездить туда из лагеря было удобнее, но Иван Алексеевич этого не хотел. Особенно его сердила мысль, что Тамара будет частой гостьей у тетки, Александры Глебовны, которую Иван Алексеевич с самого начала остро невзлюбил.

Несмотря на дорожные трудности, Иван Алексеевич каждое воскресенье приезжал в Верески. Порою случалось так, что Иван Алексеевич видел Тамару всего лишь несколько часов, но он был и этим счастлив и всю длинную дорогу мысленно рисовал себе разные картины их свидания: он увидит ее на платформе из окна вагона или случайно встретит на улице, а может быть, Тамара дома, сидит у окна и ждет…

В эту субботу Иван Алексеевич приехал позднее обычного. Он понадеялся на машину командира полка, а Камышин только в девятом часу вечера освободился. Весь путь Камышин пилил шофера: не гони, темно, машину тебе не жалко, хочешь голову расшибить? Иван Алексеевич подавленно молчал: спидометр показывал не больше сорока.

Была уже ночь, когда Иван Алексеевич приехал в Верески. Тамару он дома не застал и побежал на станцию. Ночь была сырая, темная, редкие фонари с трудом освещали дорогу, желтые электрические пятна то появлялись, то расплывались в тумане. На станции было чуть посветлее, и он сразу же увидел Тамару. Она ходила взад и вперед по узкой, немного приподнятой над землею, открытой платформе. Иван Алексеевич остановился, но не окликнул жену. Ему было необычайно радостно смотреть на нее.

Какой-то мужчина в темном бобриковом пальто сидел на платформе под невысоким деревянным навесом и, сложив руки, уныло высматривал поезд. «Как он одинок, — вдруг подумал Иван Алексеевич, — как он одинок и несчастлив!..»

В это время лицо Тамары попало под свет фонаря, и Иван Алексеевич увидел выражение грустной озабоченности. Заждалась!..

— Томочка! — позвал он чуть слышно.

И уже потом, когда они пришли домой, за ужином он все вспоминал этого мужчину в бобриковом пальто и думал: «Как он несчастлив!..» И оттого, что он мог сравнить две судьбы — свою и другую, пусть даже выдуманную, — ощущение счастья было еще более глубоким и сильным.

У Ивана Алексеевича аппетит был прекрасный. Но если бы потом его спросили, что он ел за ужином, Иван Алексеевич вряд ли бы мог толково ответить.

Тамара спрашивала: «Вкусно?», он отвечал: «Вкусно, очень вкусно». Ну а что было — рыба или пирог с капустой — этого он не разобрал.

Не смог бы он и рассказать потом, о чем они говорили. Между тем Тамара много рассказывала в тот вечер, и, вероятно, смешное, потому что оба смеялись.