Временно исполняющий

— Андрей Вадимыч! — покраснев, вскрикнула Аля.

Кобзева не смутил ее окрик.

— Помолчи, Алевтина, когда старшие говорят. Невежливо перебивать… Мы часто жонглируем словами, к примеру, такими, как служить Родине, любить Родину. И я изредка употреблял расхожие фразочки, имел весьма смутное представление — что это такое: служить Родине, любить ее, как мать. Я имел превратное представление о том, что такое офицерская жена, боевая, так сказать, подруга, потому что в тех кругах, где приходится бывать, некоторые произносят это с оттенком этакого… как бы поточнее сказать…

— Пренебрежения, — подсказала Аля.

— Хуже, Алевтина, гораздо обиднее. Я бы сказал — с барским высокомерным превосходством. Несколькими минутами раньше я метал громы и молнии по вашему, Вера Константиновна, адресу, призывал не губить талант. А не подумал, что ваше самоотречение и есть высший акт служения Родине. — Он взял свою чашку уже остывшего чая, отпил глоток и, поставив ее на стол, продолжил: — Я счастлив, что попал сюда, к вам, в этот дом, в это общество, и самую чуточку проникся сознанием важности вашей службы. Сознательно употребляю обобщающее «вашей» — применительно к вам, товарищи офицеры, и вашим подругам. И ей-богу, горжусь родством с тобой, Алевтина, — с семьей пограничника.

Суров, как и все остальные, внимательно слушал Кобзева, на душе у него теплело, хотя одновременно горчило от ощущения некоей неправоты сказанного. Как знать, думал он о себе и о Вере, кто за кем должен был отправляться на край земли? «Откуда известно, что не я был обязан развивать ее талант, а она по долгу жены — следовать за мной во все медвежьи углы, страдать от несметного обилия комаров и мошкары на Черной Ганьче и таежных поселениях?»

— …Очевидно, я наговорил лишнего, но, ей-богу, от души, из уважения к вам, независимо от того, кто какой пост занимает. Не удивлюсь, если среди вас, милые женщины, обнаружатся не только прекрасные певицы, но и одаренные художницы, и талантливые актрисы, и думающие врачи, и даже поэтессы… Кому-то суждено жертвовать собой. Такой жребий выпал на вашу долю. Что поделаешь? Ну что ж, мне остается пожелать вам всем радостей, здоровья, счастья, благополучия. Пусть вам будет хорошо, друзья. А мне позвольте откланяться.

— Не позволяем, — дурашливо закричала Ефросинья Алексеевна. — Так не пойдет, дорогой наш Андрей Вадимыч. Вы нам праздник не комкайте. Алевтина, ты чего смотришь! Скажи ему.

— Андрей Вадимыч, — мягко попросила Аля. — Просим вас остаться.

— Гриша, поухаживай за гостем, — повелела хозяйка мужу. — Чайку налей еще, торта отрежь.

Ухаживать Григорию Поликарповичу не пришлось: во дворе, под окном затарахтел мотоцикл, посылая одну за другой захлебывающиеся очереди, а минуту спустя за Суровым и Тимофеевым прибыл посыльный.

— Приглашают к телефону, — доложил солдат.

33

Неурочный звонок, вырвавший Сурова и Тимофеева из домашнего тепла и повергший в уныние их жен, сам по себе не говорил ни о чем. Оперативный дежурный не внес никакой ясности.

— Вас просили позвонить в Кисловодск, — доложил он и назвал номер телефона. — Просили срочно.

— Кого-нибудь из нас? — уточнил Тимофеев.

— Приглашали обоих.

Из Кисловодска Сурову ответил мужчина, сказал, что передает трубку жене товарища Карпова.

Некоторое время Анфиса Сергеевна не могла слова молвить. Лишь справившись с волнением, а может быть, со слезами, сказала, что по настоянию Павла Андреевича пригласила обоих, что в следующую пятницу они возвратятся домой.

— Нельзя ему… Еще лежать надо, — опять взволновалась она. — Но разве ему докажешь? Он и билеты уже заказал. Пожалуйста, встретьте нас в аэропорту. Вы уж извините — так хочет Павел Андреевич, и я вас прошу согласиться.

Анфиса Сергеевна явно чего-то не договаривала.

— Здесь что-то не так, — высказал сомнение Тимофеев. — Либо командирша темнит, что так на нее не похоже, либо…

Суров был удивлен не меньше. Просьба выглядела действительно очень странной: если на то пошло, больного командира встретили бы по собственной воле, без приказа. Еще большее недоумение вызвал загадочный звонок, последовавший вдогонку за телеграммой, которую Суров так и не показал Тимофееву.

Разговор по телефону не оставил Сурова равнодушным, но и не произвел особого впечатления, однако натолкнул на мысль поторопиться с учениями, провести их до возвращения командира, потому что неизвестно еще, как он к ним отнесется, не усмотрит ли в этом посягательства на свой командирский авторитет.

— Давай проведем, — согласился Тимофеев и добавил, что, с его точки зрения, полезно тренировки начать завтра в ночь.

— Сегодня. Лишняя тренировка не помешает.

— Можно сегодня. — Быстро согласившись, Тимофеев, вопреки привычной для него последовательности, спросил совсем о другом: — Ты не задумывался, кто накатал телегу? Меня это очень интересует.

— Меня — нисколько, Евстигнеев. Наверное, он. У меня душа спокойна — хоть две телеги и бочку впридачу.