Временно исполняющий

Своим глазом оценить не пришлось. Пока выбирались на очередной подъем по забитой снегом дороге, пока, оставив машину, шел пешком напрямик через стрельбище, рискуя в темноте угодить в занесенный снегом блиндаж и свернуть себе шею, время ушло, проверка кончилась. Еще догорал соляр, брызгая яркими искрами, по белому снегу черной кисеей еще стлался дым, но личный состав покинул место занятий и, ведомый прапорщиком, в «колонну по два» возвращался домой.

На месте оставались Ястребень и Мелешко. Суров застал их спорящими. Догорающее пламя неровно обливало их сердитые лица.

«Вы сознательно режете отличное подразделение, — кипятился Мелешко и стирал носовым платком копоть со щек. — Оно еще понятно, будь личный состав натренирован в ночных условиях. А ведь и «полоса» — в новинку, и с огнем не приходилось. Сознательно режешь, капитан. Нарочно. Зачем это тебе?»

«Не я режу. Вы сами себя. — Ястребень никак не реагировал на уничижительное «ты», неожиданно прозвучавшее в устах майора. — В отличном подразделении не допускают упрощенчества, товарищ майор. А у вас оно на каждом шагу».

«Где? Где ты его увидел?!»

«Во всем…»

Темнота расступалась. Открылся серый купол рассветного неба, слабо перечеркнутого крадущейся из-за леса зарей. Поверх сгущенного морозом тумана проткнулись чуть розовые шапки заснеженных сосен, они искрились алмазными переливами.

Невольно вспомнилось точно такое же утро, когда он возвращался с первой в отряд. Были и туман, плывущий над соснами, и ясный рассвет, и мысли о Мелешко. Тогда и сейчас думалось, что не один Мелешко повинен в том, что до седых волос прослужил в одном подразделении на малой должности. Подобную мысль разделяет и Тимофеев. Хотя Карпов по-своему прав, но просто уволить Мелешко нельзя, это будет несправедливо, и он, Суров, постарается переубедить командира. С помощью Тимофеева, конечно.

О чем бы ни думалось, мысли неизменно возвращались к Тимофееву. Даже когда вспоминал Веру. И в связи с Тимофеевым мысль вдруг совершила неожиданный поворот: «А когда, собственно, я назначал совещание руководящих офицеров? Почему не помню? Скорее всего Тимофеев напутал. Не мог я такое забыть».

С этой мыслью поднявшись к себе, как был, в шинели и шапке, прошел к письменному столу, где лежал откидной календарь, на котором он изредка делал пометки для памяти. На сегодня листок был чист, как, впрочем, и два предыдущих. Тимофеев определенно ошибся. И снова неожиданный поворот: «Все верно, никакой ошибки. Тебе тактично подсказали, не поучая, щадя твое самолюбие».

В окна проникал дневной свет, правда, еще не совсем дневной, но вполне достаточный для работы. Взял из ящика письменного стола карандаш, бумагу, но на том и остановился: вошел Евстигнеев, освобожденный от лыжной тренировки из-за простуды.

— Документы на подпись. — Без обычного «разрешите доложить?» сел, не дождавшись приглашения, чего никогда раньше не позволял себе, и положил папку на стол.

«Что с ним такое? — Суров мельком посмотрел на майора и придвинул папку к себе. — Подменили Евгения Трефильевича: ишь ты, какой независимый!» — подумал, и не потому, что задело слишком вольное поведение. Возмущение пришло потом, когда, читая и подписывая бумаги, добрался до последней, в которой речь шла о Духареве.

«…В силу сложившихся обстоятельств, — читал он, вдумываясь в каждое слово, — а также в связи с испытываемыми частью квартирными затруднениями майор Духарев, имеющий полную выслугу лет, дающую право на пенсионное обеспечение, подал рапорт с просьбой об увольнении в запас. Командование отряда, учитывая вышеизложенные обстоятельства, не видит причин отказать в ходатайстве, а потому, сообразуясь…»

Не дочитав, с невольным изумлением поднял взгляд на Евстигнеева — неспроста тот повел себя более чем странно. Это было в нем новым и непривычным.

— Что-нибудь не в порядке со стилем? — Евстигнеев улыбнулся уголками тонкогубого рта. — Если что не так, подправьте, — подсказал добродушным тоном. — Машинистка скоренько перепечатает.

Суров не отводил взгляда от лучившегося поддельным добродушием лица седого майора.

— Помнится, я велел задержать рапорт до возвращения командира, — сказал Суров, стараясь унять гнев. — Или я не вам говорил?

В любом другом случае Евгения Трефильевича как ветром сдуло бы — многоопытный кадровик угадывал настроение начальства не только с первого слова, но и с первого жеста. Он тотчас подхватился бы и вытянул руки «по швам».

Евстигнеев лениво встал, провел пальцем под воротом рубашки, словно он теснил ему шею.