Временно

Волосы малыша вдруг решили скучерявиться, они кричали «ву-у» и вставали на поминальные, кланяясь вперед, а после извивались от ломоты и беспокойства, двоились и жалились, что не троятся. Один из волосков вдруг стал седым, захотелось ему, и все. А те, что были с ним рядом, те и вовсе совершили самоубийство – выпали за голову и улетели. Целый лес волос вдруг решил, что наступил их конец света, те, что еще не успели скучерявиться также младенчески отрезали себе ноги и сбрасывались в поток неизвестности, липкие, лакированные, слабые, сочные – все они резались и не кровоточа спрыгивали умирать. Только один, сам по себе седой и холодный, остался стоять в агонии соляным столбом, ужас увидав собственнотельно. Мальчик Жа взял бритвенный станок и начисто вспахал все трупики и оставшиеся в его коже-земле ножки великих умов, смыл их в кран, стал глупцом и был таков. Последним умом умер седой, тот утонул. Затем малыш принялся за брови, щетину, подмышки, лобок. Он был гладок, он стал похожим на вспаханное кладбище, и все мысли, будь то пустоты или шедевры, еще не успели родиться заново на нем. Малыш Жа сам себе родился, без матери и отца, без инкубатора, без воды. Несколько долго засыхали кровавые капельки в случайно глубоких коренных местах, но потом застыли и отвалились, как памятники Ленину в Харькове, с грохотом разрушения. Затем малыш Жа снова стал расти.

12:15

– Зачем ты здесь? Кто послал тебя к моей кровати шептать эти чертовы песни, от которых я остаюсь без сна?

Гладкий малыш Жа был беспощадным, заткнул уши чистым полем и знобящим бескрайним косым дождем. Он не знал, как прожить жизнь так, чтобы поле его миновало.

– Тише, уже совсем утро, а твоя принцесса скоро принесет тебе поесть.

– Вы и есть мой голод. Хуже вас не придумаешь! Я не могу вас больше видеть, вы же пожираете уже мои внутренности, мои волосы, белки глаз, все сияет в ваших белых одеждах. Тьфу, боже мой.

– Вы съели бога своего, помните, что мама говорила? А почему вы ее не навещаете? Или мне к ней самой наведаться?

– Нет! Нет, проклятая ханжа, бешеная и такая спокойная, вы, я терпеть вас больше не желаю! – закричал Жа. Малыш в нем спрятался глубоко, вспомнив о матери.

– И что же вы будете делать? Вновь пытаться меня поцеловать? У вас это не выйдет.

Время Станиславовна усмехнулась, мальчик в Жа зарыдал.

– Нет, я избавлюсь от вас.

Жа с каким-то самому себе упреком и в волнении наспех выворачивает рубаху на своем больном теле и показывает ей руки. Руки, его тонкие, красивые, полные жизни и бесполезной силы руки! «Смотри! – кричит он ей. – Гляди на них, видишь? Это мое, а теперь я сделаю а-а-ать – и ты исчезнешь».

Горшок с фикусом по воле ладони падает на пол и с грохотом рассыпается на преинтереснейшие мемориальные горы, кладбища листов из дневников малыша. Жа берет в руки горшочный осколок, что поострее, и делает, сдавливая красноту в глазах, надрез вертикально у запястья, ведет его вверх под аплодисменты в своих ушах, барабанные перепонки восторгаются в чувстве, поют «Аве…» и «Боже, зачем ты меня оставил!?». Жа доходит до изгиба и останавливается – дальше и некуда. Землей запачканный, пальцами черными водит он по волосам своим, сам себя гладит, сам успокаивает.

«Как же хорошо, – думает он. – Какой молодец, какой дурак».

Причудлива и тонка, с удивлением и немножечко с обидой Время смотрит на юные руки его и восклицает тихо: «Батюшки». Ноги мальчишки умывает красная роса, реки текут медленно, будто только оттаявшие от вечной зимы, нехотя, но бурлят, шумят, клокочут. Цветочник выстроился в полу у ног его маленьким лесом, Жа поливает своих живых слезами и реками горными, и созревают искусственные облака. Мальчику хотелось назвать Времю Хлоей, поцеловать на прощание ее еще нежную грудь, ему казалось, он слышит внутри ее растущие цветы, такие же, как под ногами у разбитого корыта, изнутри пробивающие себе путь к солнцу. «Что его убьет однажды, так это дивная, сладкая капелька пота на девичьей груди и улыбка кривого бога в разбитом зеркале, включающего непрерывный дождь, – подумал Жа. – А не…»

– : —

– Проходи, только тише, на носочках шагай.

– Я думал, ты одна живешь.

– Ну конечно, а деньги мне меценаты присылают за мои улыбки. Здесь моя бабушка. Она у меня одна осталась, это ее дом. И немного мой. – Асса звенела ключами, как колокольчиком на поплавке. Рыбки сбегались на долгожданный обед. Неуклюжая, она обронила слезинку под ноги, и рыбки, испугавшись, разбежались по своим зеленым и коралловым норкам. Жа снял ботинки еще у порога, Асса тут же кинула свое пальто с мехом какого-то когда-то живого существа. Мальчик увидел кровь на ее шее, но не придал значения, ему стало стыдно.

– Я могу…

– Тише, ничего не говори. Иди за мной.

Они вошли в кухню. Малыш Жа подумал, что редко когда дома начинаются с кухонь, а не с коридоров. Здесь же была винтовая лестница, что вела на второй этаж в комнату Ассы. Та кивнула подыматься наверх. Жа сделал пару шагов, и ступеньки глухо провалились звуком, похожим на хруст сухариков в зубах.