Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга II

На одной из предыдущих страниц мы высказали недоумение при описании странного поступка вдовы Ивана Грозного, признавшей своим сыном бродягу и самозванца; но малодушию инокини Марфы еще можно приискать какое-нибудь оправдание — в защиту же Ксении Годуновой не находим ни слова. Жертвою грубого, зверского насилия честнейшая Девушка или женщина может быть раз в жизни, но чтобы в течение нескольких месяцев переносить ласки человека ненавистного, убийцы ее отца, матери, брата… переносить и покоряться этому жребию, не имея духу убить злодея или собственной, добровольной смертью избавиться от позора, гнусности, срама и на неистовые восторги злодея отвечать слезами и воплями — для этого надобно иметь в характере огромный запас трусости и подлости… Или Ксения, ослепленная самозванцем сменила ненависть на любовь и сердечно привязалась к нему? В таком случае, что же она за существо? Что же после этого женское сердце? Всякий исторический факт пробуждает в воображении целую живую картину, в которой, при соответствующей обстановке, группируются как бы воскресшие личности с их наружностью, одеянием, речами, звуком голоса… Какое сильное чувство омерзения овладевает нами при мысли о свидании самозванца с Ксенией Годуновой и во сколько раз убогая уличная нимфа выше и чище этой развенчанной царевны!.. Она и Лизавета Харлова (см. кн. 1), две родные сестры, отделенные друг от друга почти двумя столетиями. Незадолго до прибытия в Москву Марины Мнишек самозванец расстался с Ксенией Борисовной и приказал ее постричь в монахини под именем Ольги; здесь отставная фаворитка расстриги не зачахла с горя, и еще не скоро в слезах угасла ее молодая жизнь: инокиня Ольга пережила своего возлюбленного, была свидетельницею кровавой эпохи междуцарствия, избрания Михаила Феодоровича Романова и скончалась 30 августа 1622 года, имея около сорока лет от роду… Горе убивало ее очень медленно, если только это горе с годами не исчезло и если только есть на земле горе, которое тошнее смерти, — в чем весьма сомневаемся!

Разочарованный народ русский начал недружелюбно посматривать на царя и на всех иноземцев, его окружавших. Молва о том, что он беглый расстрига, пошла по всей Москве. Первым уличителем и первою жертвою был монах, разглашавший повсеместно, что он знавал Григория Отрепьева, именующегося теперь царем Димитрием Ивановичем, еще в бытность его в служках Чудова монастыря… Монаха удавили в темнице. Другим свидетелем истины был князь Василий Иванович Шуйский; он через купца Федора Конева и других своих приближенных разглашал по всей столице, что царь — самозванец, еретик, орудие иезуитов. Усердный Басманов донес Лжедимитрию о дерзких речах князей Шуйских, и они, немедленно схваченные, были отданы под суд, собранный из присяжных всех сословий… Начались допросы; Василия Шуйского пытали, но он от своих слов не отпирался и был приговорен к смерти, а братья его к ссылке. Приведенный на Лобное место, князь, раздеваемый палачом, громко сказал народу: «Братья! Умираю за веру Христову, за правду… за вас!..» Положил голову на плаху, и в этот самый миг посланный из Кремля царским именем объявил ему помилование, ко всеобщей радости. Василия, Димитрия и Ивана Шуйских сослали в пригородье Галицкое; имения их конфисковали.

Но пощада Шуйского не заставила молчать стоустую молву, а готовившаяся ему казнь не устрашала новых обличителей расстриги. Таковыми были его мать-вдова Варвара Отрепьева, его брат и дядя: их заключили, а последнего сослали в Сибирь. Дворянина Петра Тургенева и мещанина Феодора, называвших царя его настоящим именем, казнили, и они погибли как мученики, испытав перед смертью поругание и обиды безумной черни. «Туда вам и дорога, ништо вам!» — говорила она и в то же время шептала о царе, что он расстрига, бродяга, обманщик. Видя возраставшее к себе недоверие народное, царь набрал себе иноземную дружину из трех сотен телохранителей, под начальством капитанов: француза Маржерета, шотландца Вандемана и ливонца Кнутсена и перестал появляться один на улицах Москвы.

— Трусит! — решил народ и сделался смелее прежнего.

В сентябре 1605 года царь отправил в Краков за своею невестою Мариною Юрьевною Мнишек своего великого секретаря и казначея Афанасия Власьева. Предполагаемый брак с католичкою, не одобренный ни духовенством, ни боярами, будто масло, подлитое на огонь, озлобил народ. С другой стороны, папа римский напоминал царю об исполнении данного ему слова, т. е. о введении католицизма в России; Сигизмунд выражал свое неудовольствие на несоблюдение царем данных им королю обязательств… Самозванец попался между двух огней.