Времетрясение. Фокус-покус

Маленький Брюс ждал банкета и медали за храбрость, за то, что он не поддался панике и не стал хныкать, что хочет в туалет.

Лифт внезапно дернулся вверх, остановился. Потом подскочил на метр, как от толчка. Двери разъехались, открывая мирную картину распродажи белья и лица покупателей, ожидавших лифта, даже не подозревая, что с ним случилось.

Они ждали, пока пассажиры выйдут, чтобы поскорее занять их место.

Их не встретил ни один представитель администрации, который рассыпался бы в извинениях, спрашивая, все ли обошлось. Все действия, относившиеся к освобождению застрявших в лифте, происходили где-то очень далеко – там, где был мотор, там, где был сигнал тревоги, там, где была женщина, которая уговаривала их не поддаваться панике и не вылезать в люк на потолке.

Вот так.

Нянюшка купила белье, и они с маленьким Брюсом пошли в Американский Музей Естественной Истории. Няня заставила его дать слово, что он никогда не скажет родителям про то, что они побывали и в Блумингдейле, – и он ее не выдал.

Он им до сих пор не сказал, что проговорился на занятиях по Слушанию Музыки.

– Знаешь, что ты описал лучше всего? – спросил я Брюса.

– Нет, – сказал он.

– Как себя чувствует человек, вернувшийся на родину с войны во Вьетнаме, – сказал я.

22

Я читаю про II мировую войну. Все поголовно, в тылу и на фронте, даже маленькие дети, гордились тем, что принимают в ней участие. Судя по всему, людям казалось, что вообще невозможно было не принимать в ней участие, даже если ты просто жил в то время. Да, гибель или страдания солдат, и моряков, и морских пехотинцев касались, хотя бы немного, всех и каждого.

А вот война во Вьетнаме касается исключительно тех, кто там сражался. Похоже, что больше никому нет до нее никакого дела. Все остальные остались чисты, как свежевыпавший снег. Это мы, только мы, дураки, замарались, участвуя в грязной войне. Мы потерпели поражение – что ж, так нам и надо, за то, что мы ввязались в эту войну. В тот вечер, когда я временно взбесился в Китайском ресторане на Гарвардской площади, все были в восторге друг от друга, только не от меня.

Перед тем как я взорвался, старый друг Милдред из Перу, что в Индиане, разглагольствовал, как будто мы с ним не имеем ничего общего; можно было подумать, что я педикюрщик или подрядчик на стройке, а не человек, который рисковал жизнью, жертвовал здравым смыслом и честью ради него.

Как оказалось, сам он занимался ликвидацией медицинских отходов в Индианаполисе. Приятное дельце, особенно если слушаешь о нем в Китайском ресторане, где все бодро цепляют палочками для еды какие-то несусветности.

Он говорил, что его ежедневные проблемы связаны с эстетикой не меньше, чем с токсичностью. Это его собственные слова – «эстетика» и «токсичность».

Он сказал:

– Никому не придется по вкусу, если он увидит в мусорном баке или на свалке палец, или ногу, или что-либо подобное, хотя для здоровья это не опаснее, чем обглоданные ребрышки от жареной грудинки.

Он спросил меня, не хочу ли я отведать чего-нибудь, что стоит на столике у него и его жены, – они заказали слишком много.

– Нет, благодарю вас, сэр, – сказал я.

– Да ведь рассказывать все это вам – все равно что возить уголь в Ньюкасл, – сказал он.

– Как? – сказал я. Я пытался его не слушать и уставился, чтобы отвлечься, в самую неподходящую точку – в лицо моей тещи. Ведь эта будущая жертва безумия, которой некуда податься, станет постоянной спутницей нашей жизни. Это было яснее ясного.

– Ну – вы же побывали на войне, – сказал он. По его тону было понятно, что он считал войну моим личным делом, его она не касалась. – Я хочу сказать, что вашему брату пришлось-таки повозиться с разными отбросами.

Тут паренек как раз и погладил меня против шерсти. Мой мозг взорвался, как канистра с нитроглицерином.

Мой адвокат, который сильно приободрился, увидев мои 2 списка и узнав, что я никогда не занимался рукоблудием и любил наводить чистоту в доме, спросил меня вчера, почему я никогда не бранюсь. Когда он пришел, я мыл окна тут, в библиотеке, добровольно, без приказа.

Я ему рассказал, что мой дедушка с материнской стороны считал, что непристойности и богохульство как бы дают другим людям право пропускать мимо ушей то, что им говорят.

Я рассказал ему старую притчу, которую мне поведал Дедушка Уиллс, – про город, где в полдень ежедневно палили из пушки. Как-то раз пушкарю стало худо, и он настолько ослаб в последнюю минуту, что не смог выстрелить из пушки.

Так что в полдень пушка молчала.

Все население города света невзвидело, когда солнце достигло зенита. Люди в тревоге спрашивали друг друга:

– Так-перетак! Что стряслось?

Мой адвокат полюбопытствовал, какое это имеет отношение к тому, что я отказался от сквернословия.

Я ответил, что в наше время сплошного сквернословия «так-перетак» может ударить по мозгам не хуже пушечного выстрела.

Там, на Гарвардской площади, в далеком 1975 году, Сэм Уэйкфилд снова стал кормчим моей судьбы. Он велел мне оставаться на боковой дорожке, где я чувствовал себя в безопасности. Я дрожал как лист. Мне хотелось лаять по-собачьи.