Время ангелов

Мюриель повернулась и всмотрелась в его лицо. Оно уже немного изменилось. Белая, блестевшая, как эмаль, кожа теперь стала похожа на серый воск, на утоптанный снег, утративший свою белизну. Черты его заострились. Даже волосы Карела, рассыпавшиеся по подушке, потеряли свой глянец и выглядели как едва узнаваемые останки, найденные в могиле или гробу. Мюриель заскрежетала зубами. Она должна думать сейчас, думать так напряженно, как никогда в жизни не думала прежде. Но могла ли она в такой ситуации думать?

Карел принял решение. Вправе ли она изменить его? Привилегия, на которую она заявила свои права, могла ли она отказать в ней Карелу — уйти когда и как он захочет? У него были свои причины, чтобы уйти, причины, возможно, еще более ужасные и непреодолимые, чем она могла представить. Она не могла взять на себя ответственность за то, чтобы насильно, из жалости, вернуть его к сознанию, которое он отверг и решил уничтожить. Не могла она таким образом поступить со своим отцом, с его авторитетом, его достоинством. Карела нельзя тащить за ноги назад к ненавистной жизни. Она не могла в этот последний момент присвоить себе такую власть над ним.

И все же она обладала такой властью и не могла отрицать этого, властью над жизнью и смертью. Сейчас и еще некоторое время она сможет решать — жить ли ему. Не следует ли ей забыть, кто он, и просто спасти его? Но она не могла забыть, кто он. Не вернуть ли ему снова свободу выбора? Он мог бы принять решение снова, она же не приговорит его к жизни. Он всегда делал что хотел. Следует ли ей поступить ему наперекор сейчас? Как она могла решиться на такую ужасную вещь, когда сама потрясена и больна сейчас, больна от близости смерти, смерти, которая овладевает Карелом, медленно уносит его и которую она могла бы остановить, если бы захотела, своим криком?

Мюриель села и положила голову на стол. Музыка продолжала играть, легкая, воздушная, чистая и немилосердно прекрасная. Музыка лилась как будто из иного мира, где не было ни болезни, ни смерти. А здесь, в комнате, раздавалось дыхание Карела, гортанное и равномерное, словно тихий, погруженный в себя разговор. Мюриель подумала: «Если я ничего не предприму, то эти звуки скоро кончатся, немного погодя они просто прекратятся, раздастся последний вздох — и больше ничего». Машинально она стала считать. Затем подумала: «Дыхание, биение сердца всех людей сочтены. Моя жизнь так же конечна, как и его». Размышляла ли она и приняла ли какое-то решение? Нет, мысли не могли сейчас помочь. Никогда еще она не ощущала такого полного и абсолютного отсутствия Бога. Она была одна, ей не на что было опереться и некуда обратиться.

Мюриель встала и прошлась. Она подошла к нему поближе и всмотрелась в спящее лицо. Казалось чудовищным вторжением — смотреть на это лицо. Мир, которого оно жаждало, еще не снизошел на него. Спящее лицо было тревожным. «О Боже, хочет ли он, чтобы его разбудили, хочет ли он, чтобы его спасли? — думала Мюриель. — Если бы я только знала, если бы он только мог сказать мне. Скажи он мне раньше, я бы подчинилась ему». Она склонилась над ним, пристально вглядываясь, но беспокойно осунувшееся лицо не несло в себе никаких известий. Внезапно она увидела что-то белое, зажатое в правой руке Карела, лежавшей между его боком и спинкой кушетки. Это был клочок скомканной бумаги. Мюриель протянула руку, поколебалась, а затем осторожно потянула бумагу. Какого ужасного пробуждения боялась она сейчас? Может, он проснется и узнает, что она совершила. Несомненно, он знал даже сейчас. Его пальцы, казалось, сопротивлялись. Наконец бумага выскользнула. Мюриель разгладила ее.