Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818—1848)

Вторая причина снисходительного отношения власти к банкетам связана с концепцией общества, господствовавшей среди политической и административной элиты эпохи Реставрации. Концепция эта носила сугубо иерархический характер: есть люди, к которым следует прислушиваться, общество в собственном смысле слова, и есть народ, который рассматривался то как «добрый народ», то как чернь, но его мнение в любом случае не представляет никакого интереса. Все зависело от границ: аристократы, остававшиеся приверженцами Старого порядка, проводили их очень высоко и в глубине души отказывались брать в расчет даже разночинцев, но администраторы и префекты нередко считали иначе. Люди, возвысившиеся при Империи, особенно те из них, кто сочувствовал либеральным идеям, были гораздо более открыты, вне зависимости от своего собственного происхождения: они причисляли к нотаблям всех, кому Хартия предоставила право избирать депутатов, то есть всех, кто платил триста франков прямых налогов. Возможно, они даже считали, что многих провинциальных буржуа, образованных и достаточно состоятельных, также следует принимать в расчет, поскольку на местном уровне они могут сыграть немалую политическую роль; вспомним, например, «страшного господина Гойе», который наводил ужас на всех префектов Сарты, поскольку, сам не входя в число избирателей, оказывал влияние на результаты выборов в своем департаменте, причем неизменно поддерживал либералов. Но как бы там ни было, отношение к этим двум классам граждан не могло и не должно было быть одинаковым. С народом административные элиты обращались либо — в спокойные времена — с добродушным патернализмом, либо — при малейших беспорядках — с чрезвычайной жестокостью. Чуть ниже мы увидим проявления этого добродушия, которые многие историки Реставрации противопоставляют холодному бездушию элит Июльской монархии. Однако следует иметь в виду, что если люди из народа осмеливались предъявлять властям какие-либо требования или высказывать политические убеждения, этим дерзким смельчакам затыкали рот без всякой жалости.

Мы уже упоминали кровавое подавление восстания в Дофинé в мае 1816 года. Во время голода 1816–1817 годов чрезвычайные суды все чаще выносили смертные приговоры, чтобы восстановить порядок и запугать чернь: вспомним четыре казни в Сáнсе, о которых правительство Деказа объявляло повсеместно. Следует напомнить также о десятках приговоров, которые выносились бедным людям, в сущности, за их политические взгляды. Приведем два примера из тысячи: крестьянин из департамента Манш, укрывавший в своем доме бывшего члена Конвента «цареубийцу» Ле Карпантье, который тайно вернулся во Францию, был приговорен в 1819 году к восемнадцати годам тюремного заключения (тогда как сам Ле Карпантье получил срок на восемь лет меньший)¹⁷⁸; в департаменте Эндр и Луара девица Кутюрье, двадцатиоднолетняя прачка, была приговорена за крамольные речи к шести месяцам тюрьмы и штрафу в 50 франков; между тем, чтобы заработать такую сумму, ей пришлось бы трудиться целых полтора месяца¹⁷⁹. Зимой 1815–1816 годов несчастная имела неосторожность сказать: «Весной фиалки расцветут вновь». Еще в 1829–1830 годах людей из народа регулярно приговаривали к нескольким месяцам тюрьмы только за то, что в подпитии они начинали кричать: «Да здравствует император!» В результате режим не столько запугал население, сколько его озлобил.

Напротив, отношение к нотаблям, крупным или мелким, после окончания Белого террора существенно смягчилось. Стало невозможно проводить у них обыск без мандата, бросать их в тюрьму из‐за простых подозрений. За этим строго следили адвокаты и либеральная пресса, и обычные суды становились на их сторону. Исследователи, анализировавшие разные эпизоды истории карбонаризма, не раз удивлялись этой чрезвычайной снисходительности властей по отношению к людям, входившим в верховную Венту, таким как Лафайет, Вуайе д’Аржансон, Корсель, Манюэль, Жак Кёклен… Между тем, хотя обвиняемые, как, например, четыре сержанта из Ла-Рошели, даже под страхом смерти, невзирая на давление и посулы, их не выдавали, самые разнообразные признаки и свидетельства указывали на их причастность к деятельности карбонариев; однако, к великому негодованию некоторых ультрароялистов, власти не считали возможным отдать вождей карбонаризма под суд, даже если их участие в заговорах, имевших своей целью свержение монархии, было очевидным, а в случае Лафайета еще и подтверждалось его собственным признанием. Времена Ришелье и Сен-Мара остались в прошлом.