Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

Когда в 1840 году разразилась настоящая кампания демократических банкетов (к ней мы вернемся в следующей главе), пост министра внутренних дел занимал друг Тьера, бывший сотрудник газеты «Земной шар» и член общества «Помоги себе сам, и Небеса тебе помогут» Шарль де Ремюза. Он сменил Танги Дюшателя, занимавшего к тому времени чуть более консервативные позиции, но вообще-то прошедшего в эпоху Реставрации примерно тот же путь. Добавим, что первые шаги в Министерстве внутренних дел Ремюза сделал несколькими годами раньше под началом не кого иного, как Гаспарена, занимавшего пост министра с 6 сентября 1836-го по апрель 1837 года. Поэтому он отнесся к реформистскому движению лета 1840 года с большой терпимостью:

По закону, как я выяснил, запретить эти банкеты было невозможно. У меня сохранялись на сей счет большие сомнения, но ввиду позиции, занятой кабинетом, мне не подобало — во всяком случае, на первых порах — действовать более сурово, чем Дюшатель. Вдобавок на первом собрании такого рода председательствовать должны были два депутата: Лаффит и Араго, а следовательно, я мог ожидать, что все останется в рамках приличий[432].

Чтобы попытаться все-таки затормозить движение, по крайней мере в Париже, Ремюза приказал префекту Габриэлю Делессеру запретить банкет, который национальные гвардейцы восьмого и девятого легионов собирались устроить в публичном месте в честь годовщины 14 июля. Таким образом Ремюза рассчитывал успокоить самую консервативную часть общества, не слишком раздражив национальных гвардейцев, которым рекомендовал отыскать для своего собрания частное помещение. Однако до намеченной даты 10 августа они в Париже такое помещение найти не смогли; «для нас, — пишет Ремюза, — это был уже успех, поскольку манифестация, проведенная за городом, в амбаре или в саду, теряла какое бы то ни было значение и не могла произвести никакого впечатления». В конце концов большой банкет состоялся 31 августа в Шатийоне, там собралось много народу, гости, если верить Ремюза, толкались и шумели, ни один депутат не приехал, неопытные ораторы произносили бессвязные речи, но никаких серьезных беспорядков не произошло, за исключением некоторых происшествий при возвращении в Париж, потому что никому не пришло в голову направить возвращающихся к разным заставам. «Тем не менее я счел, что этого достаточно, чтобы при первой же следующей попытке я взял свои меры. Но зачинщики, судя по всему, остались недовольны первой пробой и никому не захотелось ее повторить».

При Второй империи, когда Ремюза сочинял свои «Мемуары», он был явно заинтересован в том, чтобы оправдать свой либерализм в описанных обстоятельствах, снять с себя всякую ответственность за события 1847–1848 годов и задним число внести определенную упорядоченность в свое отношение к банкетам[433]. Однако можно предположить, что это отношение разделяли все, кто занимал высокие государственные посты; суть его заключалась, по словам Ремюза, в том, что в свободных странах «манифестации такого рода разрешены по обычаю, и тому есть множество примеров», а потому было бы бесполезно и неосторожно требовать от устроителей, чтобы они испрашивали разрешение на организацию банкетов. Но, добавляет он, «полиция может обязать владельцев гостиниц, ресторанов, кабаков, публичных садов сообщать ей о банкетах, которые должны состояться в их заведениях» и при необходимости запрещать их заранее, «если есть опасность, что они могут нарушить общественный порядок». На этот счет в 1840 году все придерживались единого мнения. Напротив, последний пункт, на который указывает Ремюза, — якобы всегда признававшееся им право министра запрещать собрание в непубличном месте, но с условием, что он может обосновать эту меру перед обеими палатами, — кажется мне позднейшей реконструкцией. Дело в том, что прежде чем запретить собрание в частном помещении, разумно было заручиться поддержкой общественного мнения, а при необходимости даже и суда, поскольку юридические основания у такого запрета были весьма шаткие. Только смута, вносимая в умы скандальными манифестациями, могла заставить суд приравнять к публичному собранию «частное собрание неопределенного числа лиц, незнакомых друг с другом и объединенных только подпиской» (прекрасное определение, заметим в скобках, разницы между демократическим банкетом и банкетом нотаблей!). А что касается поддержки общественного мнения, его еще нужно было завоевать и быть в нем уверенным. Ремюза явно предпочел не рисковать; Дюшатель восемь лет спустя оказался менее осторожен.

Оратор и нация