Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

Понятно, что Мишле и Жозеф де Местр смотрят на вещи совсем по-разному. Местр в конце жизни стал одним из мистических глашатаев традиционализма и контрреволюции; в католической религии он видел завершение всей истории человечества, а единственным законным политическим режимом считал монархию — разумеется, основанную на принципе божественного права и желательно абсолютную. Нас в данном случае менее всего интересует мистическое и вполне традиционное истолкование Местром Евхаристии, символики колоса и грозди, хлеба и вина; он сам охотно признает, что она не оригинальна. Гораздо более новаторской кажется мне местровская интерпретация стола, совместной трапезы, хотя несомненно, что его видение общества и цивилизации носит откровенно иерархический характер; из дворца европейского монарха он призывает спуститься в хижину индейского вождя. Несомненно также, что стол для Местра — в первую очередь не место, где собираются равные, но инструмент социальной и политической дифференциации: государь приглашает к своему столу того, кого хочет, однако выбор его не совсем произволен, потому что в дело вступают в той или иной пропорции «обходительность, доброжелательность, этикет и политика». Всякая совместная трапеза — это дань почтения и знак дружеского отношения, говорит Местр: его система координат совсем не та, что у Мишле, для которого «всякий пир есть знак братства». Таким образом, можно констатировать вопиющую разницу между старым савойским аристократом-революционером и молодым историком, который был крещен довольно поздно и на которого традиционная католическая религия оказала влияние гораздо меньше, чем наследие парижских санкюлотов и эгалитарные ценности Революции.

Но нет сомнения, что Мишле не мог остаться равнодушен при чтении этого пассажа о священном столе, который «вознес простое соединение до степени единства», поскольку эта тема впоследствии стала ему очень дорога. А главное, он извлек из фрагмента «Санкт-Петербургских вечеров» нечто фундаментальное — то, что Местр, который, напомним, в прошлой жизни был франкмасоном и потому не мог не размышлять о значении ритуальных пиршеств, сделал совершенно очевидным: я имею в виду древность и универсальность совместных трапез и, следовательно, их первостепенную важность с точки зрения, которая на современном языке называется антропологической, а также убеждение, что эти трапезы представляют собой не только возможный объект изучения («теория, в которой есть свои законы, ритуалы, тонкости самые замечательные»), но и, возможно, один из ключей, позволяющих понять как внутреннюю организацию различных человеческих обществ (какова бы ни была степень их цивилизованности), так и их отношения с божеством.

Подведем итоги. Рассуждение Мишле о святости стола доказывает, что в конце эпохи Реставрации самые передовые мыслители, когда они обращались к избранной аудитории, могли позволить себе выдвигать смелые гипотезы относительно антропологического смысла банкета и важной роли, которую он может сыграть для понимания человеческой религиозности. Перед нами уже не просто элемент апологии христианства, плод поиска в религиозных установлениях древних следов первородного откровения. Но далее Мишле не пошел: его рассуждение — это, разумеется, блестящая гипотеза, но не общепринятая идея и в еще меньшей степени всеобщее верование, тем более что оно не было ни записано, ни опубликовано и его единственными слушателями остались посвященные, члены сенакля[471], как выражались в ту пору, или участники семинара, как сказали бы мы. А главное, в нем не звучало требование равенства. Появление этого требования — личная заслуга Пьера Леру.

Пьер Леру: Причастие равных