Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

Тем не менее в первые годы двум друзьям удалось сделать очень много: один Леру написал несколько десятков статей общим объемом до двух тысяч страниц. Причем речь шла отнюдь не о компиляциях: статьи эти освещали под совершенно новым углом зрения историю Церкви (например, статья «Вселенские соборы») и смысл догматов («Исповедь»), благодаря чему Леру очень быстро снискал уважение всех образованных людей своего времени. Он прежде всего теолог, причем самый могучий из ныне живущих, говорит о нем его друг доктор Гепен, неутомимый вождь левых республиканцев Нанта. В самом деле, католические богословы принимали его всерьез: например, аббат Маре, хотя и спорил с идеями Леру в своем труде о пантеизме, отзывался о нем с неподдельным уважением[475]. По свидетельству Ренана, в ту пору учившегося в семинарии, в 1842 году будущие священники парижской епархии обсуждали в первую очередь идеи Пьера Леру: «Мы восхищались г-ном Кузеном. Однако Пьер Леру с его проникновенным тоном и глубоким пониманием великих проблем потрясал нас еще сильнее». «Мы не умели разглядеть, — добавляет Ренан, писавший эти строки через тридцать пять лет, находясь на вершине славы, — недостаточность его познаний и ложное направление его ума»[476]. Влияние Леру и, шире, всей «Новой энциклопедии» на другие слои читателей, менее предубежденных, чем семинаристы, плохо документировано, но есть основания полагать, что оно было значительным: так, Арман Барбес, который был в гораздо большей степени человеком действия, нежели мыслителем, явственно ссылается на триаду Леру («ощущение, чувство, познание») в сочинении, которое он, приговоренный к смерти после восстания 1839 года, писал в камере в ожидании казни. А вот случай еще менее известный: безымянный лионский рабочий, задержанный полицией 10 августа 1843 года после собрания по поводу годовщины падения монархия, выказал удивительную осведомленность в том, что касается жертв инквизиции: Савонаролы, Яна Гуса и Иеронима Пражского; откуда мог он почерпнуть все эти сведения, как не из «Новой энциклопедии»?[477]

В чем же заключалась новизна идей Пьера Леру? Во-первых, он утверждал, что различные религии, составляющие культурную традицию Запада, связаны отношениями преемственности и совершенствования, — тезис смелый, хотя и не совсем неожиданный: в конечном счете это было не что иное, как секуляризированный или, точнее, детеологизированный вариант теорий Жозефа де Местра и других традиционалистов, защитников католической Церкви. Во-вторых, он отстаивал мысль, что преемственность зиждется полностью или хотя бы частично не на содержании верований и не на формулах молитв, не на идеях, воплощаемых в словах, но на ценностях, которые несет в себе сама форма церемоний, а именно форма общей трапезы. Пир, банкет — знак равенства, и так было всегда, начиная с греческих полисов — всех греческих полисов, о чем Леру мог узнать из книги Фридриха Крейцера «Символика и мифология древних народов», которую Гиньо перевел и адаптировал под названием «Религии древности»[478], — и кончая христианством и недавно открытой сектой ессеев, которую он описал в общем виде, но в конечном счете довольно точно. Мысль Леру заключалась в том, что, вопреки всему написанному прежде, дело, даже в случае Святого причастия, не в жертвоприношении и не в том, что именно верующие съедают (мясо жертвенных животных в Древней Греции, гостия в христианстве). Дело в том, что за общим столом присутствует определенное число сотрапезников и что по мере развития человечества число это постоянно расширяется. В греческих полисах на пир были допущены только свободные люди, имеющие статус граждан, что, впрочем, было уже прогрессом сравнительно с обычными семейными или племенными пиршествами; христианство раздвинуло рамки пира до всего человечества, уничтожив то, что Леру называет кастами соотечественников, и в этом заключалось его историческое свершение. Однако, писал Леру в первой части своей статьи, мы все еще живем в мире неравенства, поскольку, хотя касты знати уничтожены, в послереволюционной Франции еще остались касты собственников, которые Леру называет наследием феодализма; хотя равенство перед законом провозглашено и признано основополагающим принципом нашей цивилизации, богатые и бедные имеют разные права. Что же остается делать в этом случае? Леру не говорит этого прямо; ибо, как написала чуть позже его ученица Жорж Санд в большой пророческой речи, которую она вложила в уста своего героя Альберта в конце «Графини Рудольштадт»: «Теперь вы поняли прошлое и настоящее. Должен ли я помочь вам постичь также и будущее?»[479]