Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

Все поднимаются из‐за стола, отправляются в зимний сад пить кофе, и тут граф принимается развивать перед своими основными избирателями (а также перед своим недавно нанятым камердинером Мартеном, героем романа и своим незаконным сыном, единокровным братом виконта Сципиона) собственные взгляды на социальный порядок. Как жестоко он ошибался, когда в юности, «полностью во власти сельской филантропии», решил пойти наперекор отцу, не знавшему жалости к своим арендаторам и вообще к беднякам! Не прошло и полугода, говорит он, «как оказалось, что замок мой вечно осаждает толпа пьяных оборванцев, фермеры не платят за аренду, убогие бедняки собирают мой урожай на корню и пасут своих коров на моих лугах». А потому, «возвратившись к здравому смыслу, к разуму, иначе говоря, к самому законному презрению, самому законному отвращению, какое следует питать к этой злобной, развращенной и тупой породе, я, насколько это было в моих силах, стал править ими железной рукой. И тотчас все пришло в порядок». Отсюда следует мораль: «Нам надобно пользоваться нашими законными правами. Нам, собственникам, надобно стоять прочно, крепить ряды. Никаких уступок: уступить — значит расписаться в том, что мы малодушно признаем деспотические и наглые притязания бедных, требующих помощи у богатых. Будем беспощадны, иначе нас сметут, а ведь, клянусь честью, лучше самим съесть волка, чем быть им съеденным!» Один из гостей почтительно замечает ему, что если богачи и не обязаны кормить бедных, в некоторых обстоятельствах им, быть может, стоило это делать из чистой предосторожности, но граф резко возражает: «Благотворительность не только не является обязанностью богача, но, хуже того, она есть вещь глупая, опасная и отвратительная!» — и продолжает развивать перед потрясенными слушателями свою мысль:

Это говорю не я, господа… Это говорят великие умы, чьей ученостью и гением восхищается вся Европа, и не просто говорят, но и доказывают неопровержимыми фактами и цифрами. Эти гении — мои святые; их сочинения — мой катехизис и мое евангелие, а поскольку как человек благочестивый я знаю свое евангелие наизусть, я приведу вам точные слова Мальтуса… святого Мальтуса, одного из превосходнейших экономистов нашего времени; слушайте хорошенько, господа: «Человек, который является в мир…»

Посоветовав нотаблям, которые слушают его с изумлением, прочесть Мальтуса и обдумать его наставления («Я буду иметь честь завтра прислать вам полное собрание его сочинений, это превосходное чтение для собственников»), граф Дюриво продолжает еще некоторое время разглагольствовать и сыпать цитатами из Жана-Батиста Сея и Рикардо, а также приписывает некоему Маркусу, якобы ученику Мальтуса и Адама Смита, «мужественное» предложение душить детей бедняков… Но в тот момент, когда он собирался выпить со своими гостями за «безостановочное обуздание черни» — то, ради чего он и собрался в депутаты, он едва не погибает от выпущенной в него пули и остается жив лишь благодаря Мартену. Всеобщее смятение усугубляется тем, что один из гостей, встревоженный исчезновением своей супруги, в конце концов находит ее в объятиях виконта Сципиона.

Заметим, что это не последнее упоминание притчи о пире в романе Сю: чуть позже она возникает вновь в беседе на повышенных тонах между Мартеном и браконьером Вонючкой, его приемным отцом; именно он, спрятавшись в зимнем саду, стрелял в графа. Оба соглашаются, что народ существует в невыносимой нищете, но расходятся в определении способов, какими можно положить этому конец; браконьер (который, как уже понятно, персонаж вовсе не отрицательный) объясняет и оправдывает свой поступок тем отчаянием, в какое его погрузили рассуждения графа о пире:

Разве народу на земле и без того не слишком много? Разве на жизненном пиру толпится не слишком много гостей? Так в тот вечер рассуждал Дюриво и приводил отвратительные максимы своих собственных евангелистов. <…> «Ну что ж, затворимся в наших башнях, сказали себе эти детоубийцы, чем меньше черни, тем лучше»[552].