Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

Но французы XIX века считали иначе: большинству из них, свято почитавших завоевания и наследие Революции, но при этом с ужасом вспоминавших о монтаньярском Терроре, этот эпизод, в наших глазах незначительный, казался центральным моментом их недавнего прошлого, главной сценой, благодаря которой история Революции поднялась до трагического величия древней или даже священной истории. По крайней мере одно или два поколения были убеждены в исторической достоверности этого последнего банкета жирондистов; он входил в число самых распространенных, самых известных эпизодов Революции, так что у скептиков не было никаких шансов встретить поддержку. Дело в том, что сам этот эпизод был краеугольным камнем той «легенды о жирондистах», которую первым начал изучать более века назад историк-монархист Эдмон Бире. Однако его книга, замечательно умная и тонкая, несмотря на свою пристрастность, остается, насколько мне известно, единственной работой на эту тему; вдобавок сегодня о ней мало кто помнит[660].

Именно поэтому мне показалось, что к легенде о последнем банкете жирондистов следует вернуться и рассмотреть ее по-новому. Как, когда, каким образом эта легенда сделалась частью образного фонда всех французов? В какие исторические и политические дебаты она могла вписаться и почему исчезла? С какими антропологическими и культурными структурами, обеспечившими ей такой огромный успех, она была связана? По правде сказать, в результате этого исследования, использующего историографию и политическую историю, историю театра, живописи и литературы, а также историю культурную и религиозную, мы, скорее всего, не узнаем ничего особенно интересного о последней ночи жирондистов, но зато, пожалуй, расширим наши знания о французах XIX века и об их отношении к истории и Революции.

Дюма

Бьют четыре часа; двери открываются; мы видим жирондистов, сидящих вокруг стола, и среди них — труп их товарища.

Жирондисты, хором

Ждет забвение нас за могилой,

Не в сражении нам погибать.

Но свободе и Франции милой

Нашу жизнь мы готовы отдать.

Лорен

Граждане Жиронды! Дайте мне место на вашем последнем банкете… Я тоже умираю за Отечество!

Хор

Одного лишь и можно хотеть —

За Отечество умереть!

Этой достопамятной сценой под гром аплодисментов завершилась пьеса Александра Дюма и Огюста Маке «Шевалье де Мезон-Руж», премьера которой состоялась в Париже 3 августа 1847 года. Известно, что пьеса имела феноменальный успех: критики все как один хвалили ее, зрители ею восхищались. Больше четырех месяцев она шла почти ежедневно, и 10 декабря состоялось ее сто тридцать четвертое представление. Для сравнения скажем, что поставленная весной пьеса тех же авторов «Королева Марго», также шедшая с большим успехом, продержалась в репертуаре всего три месяца, несмотря на великолепную постановку, роскошные костюмы и почти три сотни фигурантов… Попробуем прикинуть, сколько зрителей посмотрело спектакль «Шевалье де Мезон-Руж»: даже если исходить из того, что зала Исторического театра, вмещавшая от полутора до двух тысяч зрителей, в среднем заполнялась каждый вечер на две трети, все-таки окажется, что за четыре месяца на представлении побывало в общей сложности сто пятьдесят тысяч зрителей, иначе говоря, один парижанин или одна парижанка из семи (это если исходить из общей численности парижского населения, а ведь из этого числа нужно вычесть детей). Итак, если даже не весь Париж посмотрел пьесу, весь Париж о ней слышал, а песня жирондистов, для которой Дюма сам сочинил куплеты, а припев заимствовал из «Роланда в Ронсево» Руже де Лиля и которую дирижер оркестра Исторического театра Варне положил на музыку, очень близкую к песням революционной эпохи, немедленно обрела популярность: ее пели в феврале на баррикадах, а затем во время всех празднеств и официальных церемоний 1848 года.