Время Бояна

На лекциях мы часто сидели вместе с Натальей Алексютиной, прозаиком из Питера. В моей тетради сохранилась запись, сделанная её рукой: «До чего дошла русская литература! До 1917 года нормальные писатели ездили по заграницам, набирались ума. А сейчас? Литинститут — все наши заграницы».

Мы учились на втором курсе, когда у руководства института возникла идея — провести поэтический вечер, на котором могли бы выступить слушатели ВЛК и мы, заочники. Простое, вроде бы, дело — поэты поднимаются на сцену, читают одно-два стихотворения. Но лиинститутские стены «намоленные», не дают лгать — сразу видно, кто есть кто. Из влкашников запомнился мне Евгений Семичев — стихи его были «разинские», раздольные, и выступал он, кстати, в красной рубашке. А из наших ребят лучше всех читал Михаил Бондарев, калужанин. В стихах его чувствовалась сила, основательность. Будто он вышел на поединок и от произнесенных слов зависит — выживет ли он, погибнет…

У всех руководителей творческих семинаров была своя метода. Миша Бондарев учился у Николая Старшинова, который, по-моему, никого никогда не ругал (мы были пару раз на у занятиях поэтов). Читает студент стихи, Николай Константинович слушает, благодушно кивает. Замечания — краткие, несколько слов. Всё спокойно, тихо, народ весёлый, жизнерадостный, позанимались, как на солнечной поляне посидели.

Зато придёшь в дружественный нашему семинар прозаиков, который вел Николай Семенович Евдокимов, там — страсти кипят. У кого пятна по лицу от волнения, кто — бледен, как полотно. Принципиальный Аркадий Лыгин обличает будущих классиков за орфографическую безграмотность, интеллигентный Кирилл Куталов разворачивает литературоведческие концепции, а рядом — Коля Малышев, «писатель из народа» в байковой рубашке с цветочками, загадочно улыбается волоокая Настя Дробина, работающая в жанре «цыганского» романа. Строг и справедлив был Николай Семёнович. Даже мы, гости, чувствовали себя как на экзамене. Мастер требовал тщательности отделки, серьезного подхода к делу. «Что же вы берётесь покрывать крышу ржавым железом?» — вопрошал он, бывало, указывая на неточное слово. Однажды на семинар заглянул выпускник Евдокимова Олег Павлов. Уже в ту пору он был известным писателем.

Лекции по русской истории я прогуливала с чистой совестью — всё-таки у меня за плечами истфак, учёного учить — только портить. Очень меня манили к себе ВЛК — тамошние ребята казались серьёзней, да и по возрасту слушатели курсов были мне ближе. С огромным душевным трепетом постучала я однажды в дверь с табличкой «В. В. Сорокин». Руководитель ВЛК сурово выслушал мой лепет и велел принести «…что Вы там пишите — стихи, прозу?»

Пройдут годы, и я напишу книгу «Тайна поэта» — о жизни и творчестве человека, который так радикально повлиял на мою судьбу. В ней буду удивляться прошлому: «Я помню: Тверской бульвар осенью, золотой, как есенинские кудри; и Гоголевский бульвар в сверкучих снежинах зимой, и червленое серебро тающего снега… У каждого из нас — только оглянуться — позади есть день, минута или час, когда жизнь переломилась. Однажды на моих глазах в кринице забил новый ключ — подземная сила земли. Так и во мне — вопреки и запоздало — переломилось время. И я видела землю за горизонтом, звёзды из другого полушария и красивую неизбежность листопада. Прошлое свято! Его не отнять…»

Да, вот так: от обыденного — к возвышенному! Здесь, на литинститутской земле, открылся мне иной мир — красивый, дотоле неизвестный. Сердце пело. Навсегда я запомнила слова Валентина Васильевича: «Поэзия — божье дело, звездное состояние души. Со стихами ты никогда не будешь бедной или униженной».

В кабинете руководителя ВЛК познакомилась я с людьми, чьи имена уже навсегда теперь в истории русской литературы. Владимир Цыбин, Юрий Кузнецов, Евгений Чернов, Эдуард Хлысталов, Юрий Прокушев… Они тоже вошли в мою жизнь, стали её частью.

Теперь в ходе наших бесед я иногда дерзала спорить с руководителем ВЛК: «Валентин Васильевич, мне кажется, Вы слишком щедры в оценках, бывает, что хвалите писателей, особенно молодых, не по чину!..» «Ты что же, думаешь, я не понимаю людей?! Но мне хочется поддержать человека в хорошем, в творчестве, в отваге, в гражданской доблести. Вдруг это ему поможет?! И я говорю: „Лети, орёл!..“ Хотя я знаю — он рухнет за ближайшим углом…»

Ночью и днём, летом и зимой, каждый день, пока я училась в Литинституте, я чувствовала своё счастье, оно было страстным и сильным; счастье — заниматься своим делом, быть окруженной людьми, для которых творчество — главное, счастье — выйти к своему признанию и предназначению… Теперь я немного завидую себе тогдашней — во мне было больше силы, доверчивости и красоты.

А страна жила трудно — матери рыдали над убитыми и покалеченными на Кавказе, бюджетники месяцами не получали зарплату, из-за отключения электричества умирали в больницах и госпиталях люди. Зато жировали телевизионщики, лихо богатели «новые русские», поднималась и крепла «семибанкирщина», кроваво чудил «царь Борис».