Время Бояна

Вырастал я за сына и брата
Из тяжелой и злой маеты,
Вам, которые ложью распяты,
Вам, которые пулей взяты.

Смолкни ветер над миром разбоя,

Эхо смерти не шастай в лесу,
Я боюсь, что однажды с собою
Тайну века во тьму унесу.

Будет каждая крыша согрета,

Вспыхнет праведный свет навсегда,
Если в грозную память поэта
Залетает вселенной звезда.

Если выстояв, выдюжив, вызнав

Я поднялся — и солнце в груди,
Если вещая матерь-Отчизна
День и ночь у меня впереди!

Одно из самых любимых моих стихотворений. Только читать тяжело мне его на сцене!

Струны совести, памяти стрелы
Красной масти на поле цветы,
Это чувства и слова пределы,
Это ты моя родина, ты!

Это стихотворение невозможно победить, правда? Невозможно!

— Да, у него есть боль и стихия, похожая на вас.

— А еще здесь такая беззащитность: «Вырастал я за сына и брата, Из тяжелой и злой маеты, Вам, которые ложью распяты, Вам, которые пулей взяты». Я многие стихи писал, плача, многие. А потом я думаю: «Дурак я, дурак, что ж я такой слабовольный!» И вспомню: «Над вымыслом слезами обольюсь…»

ПОД ЛАДОНЯМИ КРАСОТЫ

— Валентин Васильевич, вы много своих работ — очерков, статей, цикл поэтический «Ока моя лебяжья» посвятили Есенину…

— Понимаете, что есть Есенин для русских… Мне сложно это даже выразить. Вот я в поле выбегаю — я, ребенок, и я впервые увидел солнце на этом поле, траву зеленую, цветы яркие, а там, вдали, может быть, ива наклонилась и плачет. Цветы радуются, ива плачет, солнце смеется, а я ребенок, да? А вот бывает так, что я седой, но выбегаю на поэтическое поле как ребенок, я, проживший много, переживший много трагедий, совершивший много хорошего и, наверное, есть у меня и какие-то поступки которые нельзя назвать хорошими, которые могут мешать моей радости, я — человек… И вдруг я вижу, что Есенин меня возвращает к этому состоянию, мудрого, седого, как будто бы я выбежал один на это поле и впервые увидел мир этот и увидел, что я из этого мира сам вырос, вместе с ивой плачущей, вместе с улыбающимися солнышками, вместе с радостными цветами, пестрыми. Есенин говорит — а критика наша никогда это не увидит, критика только ест, и когда ей вкусно на языке, она понимает — вкусно, и опять ест, ест, ест… А её спроси: что ты ешь? Она и ответит: поэта ем, поэта, вот уже пятый или десятый год ем, поэта, буду есть его, ем и никому не уступлю… Вот это критика. А посмотрите: «Не бродить, не мять в кустах багряных Лебеды и не искать следа. Со снопом волос твоих овсяных Отоснилась ты мне навсегда». Не только эта картина, а вся философия крестьянского уклада, русской жизни тяжелой, с борьбою вековой, с похоронами бесконечными, трагедиями памяти её, ведь лебеда в народе зовется забвень-лебеда, в пословицах говорят: быльем да лебедой поросло, бедой-лебедой поросло; в былинах и поэмах лебеда и беда рифмуются бесконечно.

И вот Есенин: «Не бродить, не мять в кустах багряных Лебеды и не искать следа», — всё, что мать ему рассказывала, может быть, о молодости своей, всё, что сам пережил — входит сюда. Ушла любовь его, любимая, радость его, и быльем поросла тропина, по которой они ходили в родном своем Константинове, на холме бывали, у речки, у Оки — всё лебедой поросло. Значит, навсегда он простился с первой любовью, с радостью, с красотой. И всё это вот на таком былинном, на таком калитковом даже, на таком скамеечном — возле окошка — мире и языке чувствует он.

А дальше говорит: «Со снопом волос твоих овсяных Отоснилась ты мне навсегда». Да был бы я идиотом, или был бы я, минимум, после ВПШ — Высшей партийной школы кандидатом наук, если я бы не увидел, что Есенин эту любовь свою, девчонку, или девушку, или невесту, или, может быть даже молодую жену чью-то, он её видел такую овсяную, с золотистыми косами, среди ометов, на поле, на полосе — рожь ли там сверкала, золотилась, пшеница ли, овес ли, но она же из этого мира выросла! И опять быт какой, история какая, и село — привязанность его какая! Он ребенок, взрослый, 15-ти или 30-летний ребенок удивился, что всё у него отобрано временем, неумехами или же ими самими. Он сказал, но он еще не успокоился. Посмотрите, картина продолжается дальше: «Отоснилась ты мне навсегда». То есть красоту, молодость, любовь, теперь даже и во сне уже вот эта гряда-лебеда отодвинула, она уже и во сне ему мешает. Ведь реветь же охота, понимаете?