Время «Ч»

— Бабка срезала на жаренку! Оказывается, она потихоньку паслась в моей плантации… Уж больно, старая, грибы любила!

Мальчишки давно убежали играть в футбол. Только Кондрашов и Равич стояли у асфальта, изуродованного нежными, хрупкими грибами.

— Что с Ириной? Она действительно больна? — неожиданно, без перехода спросил Равич.

— Нет.

— Тогда передайте ей, что для настоящей актрисы такие загулы непростительны! Я отчислю ее, несмотря на все заслуги перед студией! Или… вы решили увезти ее на границу?

— Такого разговора пока не было.

— Знаете, Павел, хочу дать дельный совет — оставьте ее… Ирина — взбалмошная, непостоянная. А вы, похоже, серьезно прикипели.

Кондрашов насупился.

— Зря вы на меня волком смотрите. Вы, чай, думаете: я ее соблазнил и покинул? Так ведь нет… Она меня сама, как это говорится — бросила. А я ее люблю, до сих пор…

— Раз бросила — значит, было за что, — твердо сказал Павел.

Равич наклонил голову, царапнул Кондрашова взглядом.

— Скажите, старший лейтенант, вы, наверно, презираете всех гражданских? Особенно таких, как я…

— Почему? Мы ради вас служим… Вы умный, талантливый. Генка сказал, что с вашим появлением даже облик Глебовска изменился.

Равич как-то облегченно вздохнул, оттаял.

— Знаете, а меня всегда тянуло к военным, — доверительно сказал он. — Хочется почувствовать состояние боя. Пушкин ездил на Кавказ, Лермонтов воевал там, Толстой воевал в Севастополе, офицером был Куприн… Наверно, душа в минуты опасности раскрывается необычайно ярко?

— Не знаю… По-моему, в эти минуты на человека действуют две силы — долг и страх. И еще неизвестно, какая из них толкает его к действию. Я видел командиров, у которых вся грудь в орденах и которые трепетали перед начальством и не могли сказать правду…

— Да, да!.. — взволнованно воскликнул Равич. — Я тоже об этом много думаю… Каждый должен совершить маленькую революцию в себе. Быть героем в напряженные исторические моменты гораздо легче, чем быть таковым в период мирного созидания… — Он говорил страстно, оживленно. — Быт — вот тот невидимый фронт, на котором могут загнуться даже несгибаемые бойцы. В тяжкую годину все становятся братьями, все хотят одного… А в наши дни умение быть «настоящим человеком» требует ума, выдержки, чуткого отношения к людям, трезвого взгляда на вещи… И выплывают суровые вопросы: «Сумеешь ли ты, бывший боец, стать строителем и воспитателем? Не вскружит ли тебе голову власть? Не будешь ли рвать кусок у ближнего? Не засосет ли тебя серая мещанская рутина?..»

В это время дог схватил Равича за полу куртки и потащил за собой — видимо, псу надоело стоять на месте.

11

В тот вечер Кондрашов решил познакомить Ирину с бабушкой. Они шли по бульвару, который тянулся точно на запад, туда, где полыхал полукруглый козырек заката: казалось, тонкая алая пленка хочет охватить весь купол неба, она ширится, ползет, но постепенно слабеет, тает, уступая место темно-синим, упругим тучам.

Павел рассказал Ирине о своей встрече с Равичем и под конец добавил:

— Мне кажется, тебе нужно вернуться в студию.

— Нет, — сказала Ира, упрямо тряхнув головой.

— Это твой коллектив. Он зависит от тебя. Есть такие слова: долг, обязанность…

— Нет, — зло повторила девушка. — Мне надоело играть чужие судьбы. Совершать придуманные поступки… Ты в каком качестве будешь меня представлять?

— А ты как хочешь?

— Не знаю… Не знаю… Не торопи меня, Павел. Дай мне привыкнуть к этому новому состоянию. У нас еще есть время.

— Да, конечно.

Внезапно из кустов бесшумно выскочил огромный серый дог. Пес глянул на Кондрашова красными глазками, ткнул носом ему в пах.

— Бой, свои! — строго крикнул Равич.

Дог оскалился, посторонился.

— Надеюсь, не боитесь? — улыбнулся Юрий Григорьевич. — Пограничник должен уметь обращаться с собаками. Кстати, почему догов не используете? У них отличное чутье.

— Избалованная порода, а пограничная служба суровая.

Равич исподлобья посмотрел на Ирину, протяжно вздохнул.

— Здравствуй, милая, — хмуро сказал он. — Давно не виделись… Замуж собралась?

Ира вскинула голову.

— А если да, то что?

— Ничего… Любовь и славу не купишь — это закон жизни. Вот старший лейтенант сдуру под пули угодил — почет ему и уважение. Теперь служба у него пойдет… И должность, и звание, и академия… И лучшая девушка Глебовска — сердце ему отдала… А ведь это случай! Фортуна! Заслуга его в чем? — уцелел, выжил. А мог бы под бугорком лежать — и все бы ему до фонаря было… Любим мы этих… уцелевших… славить.

Что-то вспыхнуло в груди Кондрашова, словно на границе сработала сигнальная система: «Застава, в ружье!» Он сжал кулаки, сделал шаг вперед:

— Слушай, ты, революционер быта!

Лицо Равича болезненно съежилось, задрожало.

— Не надо, Павел… — хрипло сказал он. — Извини… Это так — пена…

Равич кликнул собаку, и они быстро скрылись в сумерках.

— Что ты сейчас чувствуешь? — успокоившись, спросил Кондрашов.

— Мне его жалко, — печально ответила Ира.

Подходя к дому, Павел еще издали увидел бабушку. Она стояла на крыльце, в своем светлом, праздничном платье. Заметив их, колобком скатилась по ступенькам.